Мария Андреевских. Белая Полночь

 «И почему на старинных фотографиях у всех такие сосредоточенно-напряженные лица?» – думала девушка-библиотекарь Катя, просматривая увесистый фотоальбом, вобравший в себя мгновения из позапрошлого и начала прошлого века. Вот многочисленное семейство: женщины в длинных платьях, мужчины в черных костюмах, маленькие дети – и хоть бы один улыбнулся или помахал рукой в камеру. Катя тяжело вздохнула, убирая альбом на место. В то время фотографирование было каким-то торжественным священнодействием: не дышать, не моргать, «сейчас вылетит птичка». Скука… но какая-то особенная, западающая в душу. Жужжали лампы под потолком книгохранилища, разливая свой тусклый синеватый свет, книги уютно теснились на полках. Не всем понятен такой уют, но для неё нет лучшего места на земле. Катя поудобнее устроилась на низенькой табуретке и стала сочинять стихи.

Время плывет по спирали,

Бабушка кормит птиц,

Век девятнадцатый –

Стертая память дат, имён, лиц…

Отвратительная вторая строчка! В процесс стихосложения непрошено вторгся образ её собственной бабушки в стареньком пальто и берете, в руках – пакет с хлебными крошками, стаи голубей вокруг… «Внученька, напиши про меня стих!» Катя потрясла головой прогоняя картинку; бабушку она, конечно, любила и не хотела обижать, она напишет про неё стих, но потом, потом! А сейчас… «Память не знает границ»? «Пыль пожелтевших страниц»? Да, это уже лучше. Итак:

Время плывет по спирали,

Пыль пожелтевших страниц…

Начала читать Катя про себя, но закончить ей не удалось. Где-то поблизости раздался грохот. Катя вскочила с места, и едва успела заслонить собой стопку нерасставленных книг. В узком проходе между стеллажами появилась её начальница – Изольда Степановна. Круглые очки её съехали на кончик длинного носа, рыжий парик сбился набок, и вид у неё был довольно грозный. Она, должно быть, споткнулась о тазик с бог знает какой химической жидкостью, оставленной здесь сотрудниками отдела реставрации для лучшей сохранности книг… Катя сдержала улыбку.

– Ты чем это тут занимаешься?

– Да вот, Изольда Степановна, новые книги расставляю, – ответила Катя, тотчас принимаясь за работу.

– Ты их уже полчаса расставляешь! У тебя решительно нет никаких способностей к библиотечной работе! Но я придумала для тебя занятие, и не делай кислое лицо, тебе понравится! У нас будет в эту субботу литературный вечер, от тебя требуется почитать там стихи поэта Николая Чумазова и рассказать его биографию.

– Николая… какого? – Катя ничего не могла с собой поделать, настроение у неё было, что называется, – смешинка в рот попала.

– И нечего хихикать, – строго сказала Изольда Степановна. – Это, между прочим, первый поэт, книга которого, была издана в нашем городе. Он был очень талантлив и умер молодым. Посмотри в энциклопедии, поищи его публикации в газетах и вообще займись, наконец, делом! – Изольда Степановна удалилась, чуть прихрамывая на высоких каблуках, и снова споткнулась о злополучный тазик. До конца рабочего дня оставался всего час, но Катя взялась за работу с энтузиазмом: наконец-то ей представилась возможность заглянуть в тайны прошлого, а не только заниматься ерундой вроде расстановки книг. Вскоре она уже сидела в просторном и светлом читальном зале, а на столе перед ней лежали подшивки газет начала прошлого века – том городской энциклопедии и тонкая книжечка в серой обложке. Та самая, первая книга, изданная в городе, сохранившаяся в одном экземпляре. Катя раскрыла блокнот и аккуратно записала: «Николай Чумазов (а вовсе не Чумазый!), годы жизни 1895–1915. Отодвинув энциклопедию, взяла в руки серую книжечку, желая её открыть, но что-то останавливало – книге сто лет, страшно и прикоснуться… Катя ещё посмотрела на неказистую обложку и решительно открыла книгу на первой странице. Здесь была фотография поэта. В отличие от своих современников, виденных Катей в альбоме, он улыбался просто и открыто. В то время редко фотографировались, и здесь он совсем молодой, должно быть, лет семнадцати. Одет в какой-то мундир, может гимназическую форму. У него же всё ещё было впереди! и вдруг… Да, жаль… Вздохнула про себя Катя. А как легко его себе представить! Здесь, в этом здании, где сейчас публичная библиотека, раньше был народный дом. Собирались известные люди, ставили спектакли, поэты читали стихи… Может быть, и он тут бывал? Даже наверняка… Катя представила его так ясно, что испугалась сама. Вот он стоит рядом, а у неё на языке вертится бестактный вопрос: «И от чего же ты умер, Коля?»

– От чахотки! – вдруг ответило видение незнакомым Кате голосом. – От чахотки! – повторил молодой человек в серой форме, прежде чем Катя успела опомниться. – Она, проклятая! Я так хотел жить! Ты видишь меня? Слышишь? Не исчезай только! – взволнованно говорил он, вцепившись в край стола, а потом и вовсе выкинул фокус: взял простой карандаш, открыл одну из подшивок и написал на первой странице пожелтевшей газеты: «Н.Ч.» Катя зажмурилась, отчаянно затрясла головой, прогоняя наваждение. Бедой всей её жизни была слишком развитая фантазия, но такого ещё не случалось. Она открыла глаза, в читальном зале было пусто и уныло. Часы показывали без пятнадцати шесть, пора идти домой. Катя сложила газеты и книги на свой рабочий стол и закинула рюкзак на плечо. В её голове теснились разные мысли: сходить к психиатру? Может, выпишет какое-нибудь лекарство?.. А может… он и правда был здесь? Для девушки, которая всю жизнь интересовалась сверхъестественными явлениями, ничего удивительного в этом не было, кроме того, что в её повседневную реальность они ещё не вторгались. Прежде чем уйти, Катя задержалась у своего стола и с некоторой внутренней дрожью развернула подшивку газет «Голос Приуралья»: инициалы «Н.Ч.» действительно красовались там… Катя наморщила лоб и открыла энциклопедию, заложенную на статье, которую так и не успела прочесть до конца: «Умер от скоротечной чахотки в возрасте 20-ти лет». Катя захлопнула книгу. Что бы это ни было, но на сегодня с неё хватит! Нужно сменить работу, устроиться в современный офис, где и платят побольше, и привидения не досаждают сотрудникам. Она не пошла домой, а решила пройтись по «Васильевке» – пешеходной улице знаменитой множеством чугунных скульптур: здесь и сказочные персонажи, и просто образы старого Челаченска: дворник, пожарный, двугорбый верблюд – символ города. Катя обрадовалась им, как старым друзьям. Первые дни осени, деревья, чуть тронутые позолотой, неспешно гуляющие люди, уличный музыкант играет на флейте. Как здесь светло, красиво и радостно! Библиотека уже казалась ей какой-то мрачной пещерой, где и не такое может примерещиться. Нет, надо менять работу, пока и вовсе умом не тронулась, но об этом она подумает потом, может быть, завтра или в понедельник… А пока надо бы дописать стих:

Время плывет по спирали –

Пыль пожелтевших страниц…

Век девятнадцатый…

Дочитать ей снова не удалось, мужской голос вдруг окликнул её по имени. Катя подняла голову. Вот так сюрприз! Это был Женя – её студенческая любовь. Не виделись они уже лет пять, и он вырос. Это первое, что бросилось ей в глаза. Раньше был выше на голову, а теперь она доходит ему затылком разве что до диафрагмы. Сколько же лет человек растет? До двадцати пяти, кажется… Но это сейчас не важно. Катя с досадой посмотрела на свои цветные кеды. Нужно было надеть нормальные туфли на каблуках! Она столько раз представляла, как случайно встретит его на улице и он удивленно скажет «Как же ты изменилась, как повзрослела!» А на деле, увидел всё то же самое – старые джинсы, всегда растрепанные светлые волосы и футболка с облупившейся надписью «linkin park», студенческих времён… и черти дёрнули её надеть…

– А я, представляешь, – радостно затараторил Женя, – ещё с того конца Васильевки тебя узнал по футболке! Ты нисколько не изменилась! Ну как ты теперь поживаешь?

– Да ничего, всё нормально, – равнодушно пожала плечами Катя, – работаю в публичке, живу всё там же, с бабушкой и морской свинкой.

Они сели на скамейку возле фонтана, ту самую, где расположился задумчивый чугунный человек – скульптура, называемая в народе «Пушкин». За Пушкина его принимали из-за цилиндра и бакенбардов, на самом же деле, это просто щёголь начала века. Катя знала, поскольку работала в зале краеведения публичной библиотеки, но всякий другой человек, подходивший к этой скульптуре, неизменно говорил одну и ту же фразу:

– Пушкин не похож! – сказал Женя обняв статую рукой.

– А ты что видел Александра Сергеевича, чтобы говорить, похож или не похож? – сказала Катя, которой не хотелось вдаваться в объяснения.

– А как же, виделись в семнадцатом, под Москвой! – с важным видом заявил Женя, Катя улыбнулась, такая псевдоисторическая околесица всегда удавалась ему особенно хорошо, некоторые даже верили.

– Женя, а как ты сам то? Где живёшь? Где работаешь?

– Я живу в Питере, работаю там в одном крупном издательстве, а сюда приехал к родителям.

Катя одобрительно посмотрела на него.

– Ты молодец! Наверное, женился?

– Нет… – сказал Женя, вдруг став серьёзным. – Я много думал о том, почему мы расстались тогда, а ты разве нет? Мне Валя говорила, что ты написала про меня стих… Прочти?

– Нет. Не могу, он дурацкий… – смутилась Катя.

– Ну всё равно, прочти!

– Хорошо, слушай:

Жужелица сутулится,

Если нет солнца на улице,

На такую злясь неудачу,

Ящерица целый день плачет.

Моль молча молится,

А богомол устав от бессонницы…

– Постой, постой! Что за ерунда? – засмеялся Женя. – Жизнь насекомых это прекрасно, но где же тут про меня то?

– Это акростих, если сложить начальные буквы строк, то получится «Женя Маликов», дай мне дочитать и сам увидишь!

– Нет, не надо. Неужели тебе всё время хочется дурачиться, даже когда речь идёт о серьёзных вещах? Почему бы тебе не написать что-нибудь красивое?

– Я пишу то, что чувствую, – сказала Катя, вдруг почувствовав неловкость; она вовсе не хотела его обидеть, но и врать не умела. – Если это всё, что осталось в моей душе от наших отношений? Они были дурацкими и закончились нелепо, а ты что хотел услышать? Розы-Грёзы? Любовь-Морковь?

– Катюша, ну как ты можешь написать нормальные стихи, если ты сама ненормальная! У тебя же чёрти что в голове, а я уже и забывать начал! Ну ладно, я побежал, звони мне на домашний, если помнишь!

Катя грустно посмотрела вслед Жене, на свои разноцветные кеды, на «Пушкина». К глазам неожиданно подступили слёзы, потом захотелось смеяться, а потом её сознание вдруг наполнилось отчаянной тоской по дому, хотя она не была там всего-навсего с утра. Ей так хочется увидеть бабушку и морскую свинку Тотошу, они никогда не назовут её «ненормальной»!.. Катя хотела встать со скамьи и двинуться в путь, но её остановил голос, который она надеялась никогда больше не услышать.

– А я бы никогда не принял его за Пушкина!

По другую сторону от чугунной фигуры сидел Николай Чумазов в своей серенькой форме. Так… Всё гораздо серьёзнее, чем она думала! Настоящий он или нет, но прохожие его точно не видят. Катя надела наушник от сотового: пусть люди хотя бы думают, что она разговаривает по телефону.

– Коля, я, по-твоему, похожа на героиню сериала «говорящая с призраками»?

– На кого?

– Ах да, откуда тебе знать… Ты и телевизора-то не видел. Сейчас двадцать первый век, понимаешь? Время совсем другое, и у нас ничего общего! У меня, если ты заметил, и у самой много проблем: мне двадцать пять лет, а дома у меня только бабушка и морская свинка, я всего-навсего библиотекарь, а вовсе не медиум! Вряд ли я смогу быть тебе чем-то полезной…

Катя огляделась по сторонам, и, к своему ужасу, увидела лошадь с грустными глазами, щипавшую травку неподалёку, извозчика курившего махорку на козлах коляски, старинный особняк купцов Якушевых сверкавший новыми зеркальными витринами, и даму в шляпе со страусиными перьями, спускавшуюся по ступенькам. «Пушкин» и фонтан исчезли.

– Коля, не шути так, – сказала Катя голосом строгой учительницы. – Верни меня обратно! Чумазов лишь пожал плечами.

– Я не виноват! Понимаешь, время – как картина: художник накладывает один слой масла за другим, но наши мысли и чувства порой позволяют нам видеть сквозь эти слои. Ты это умеешь, и я такой же… был. Ты видишь меня, значит, видишь и всё остальное. Сто лет не было никого, кто мог бы мне помочь, и вот, наконец – ты, и прямо накануне белой полуночи… Помоги!

– Стоп. Стоп. Давай по порядку! Что такое «белая полночь» и чем я могу тебе помочь?

– Это очень трудно объяснить… Понимаешь, я был не готов умереть, я привязан к городу, к улицам, к вот этому старому клёну, о котором я когда-то написал стихотворение. Кто-то смотрит на этот клён и держит меня этим. Кто-то сидит на этой скамье, видит те же дома – и держит! Я здесь оставил слишком много того, что нельзя потрогать руками – своей души, понимаешь?

– Честно говоря, не совсем. Ты запутался во времени и пространстве или что-то вроде этого. Но что такое «белая полночь»?

– Это единственный момент, когда все взгляды и все мысли людей оторвутся от земли и обратятся к небу, на один только миг, но я смогу уйти. Приходи в дом Покровского; ты знаешь, это самый старый дом в городе, пятнадцатого сентября, в полночь. Приходи проводить меня.

– Постой, но почему я должна тебя проводить? То есть, какова моя роль в этом?

– Мне страшно! Разве ты могла бы уйти из дома навсегда? Это ведь как ударить кого-нибудь, срубить дерево, выбросить книгу, разве ты смогла бы это сделать? Вот и я такой же… Я не могу решиться, просто постой рядом – и всё!

– Хорошо, Коля, я приду.

– Спасибо.

На коленях у Кати оказался свёрнутый пополам листок бумаги. Рядом сидел «Пушкин», солнечные лучи играли в струях фонтана. Она аккуратно развернула лист:

Чайка

Хрустальная чайка над озером носится

И что-то волнам говорит:

То, кажется, к ним на покой она просится,

То к небу, тоскуя, летит.

И слышатся в голосе чайки печальной

Молитвы святые слова,

Как будто в лазури простора эмальной,

Там молится Богу она…

И вслед улетающей чайке, тоскуя

Взывает больная душа:

– Лети ты, о чайка, в обитель святую

И там помолись за меня!*

Аккуратный почерк и эти нелепые трогательные «Ъ» на концах слов… Вот какой стих она прочтёт на литературном вечере! Бедный Коля, как же он страдает целых сто лет… Она сделает все, чтобы ему помочь. До 15 сентября остаётся две недели, это будет вторник. Катя включила календарь на своём телефоне. Только бы не забыть… Забыть такое едва ли возможно, но Кате доводилось и проспать выпускной экзамен, и сесть не в ту маршрутку, собираясь на первое свидание, словом, она хорошо знала свою рассеянность.

* * *

Они с Женей ходили на ночной сеанс в кино, а после он проводил её до дома. Катя пила чай у себя на кухне и была совершенно счастлива. Вдруг ночное небо озарилось яркой белой вспышкой, а после раздался грохот невероятного по своей силе взрыва. Где-то послышался звон выбитого стекла. Катя подбежала к окну и устремила свой взгляд к небу… Из комнаты выглянула бабушка.

– Катюша, было чего, а? Салюты что ли пускают? Праздник какой из новомодных?

– Бабушка, я не знаю… – испуганно проговорила Катя.

Оказалось, что в эту ночь, в небе над Челаченском, взорвался метеорит. Белая полночь… Все взгляды и мысли людей оторвутся от земли и обратятся к небу… И как же она подвела Колю! Не потому что побоялась, а потому что забыла! Тупица.

* * *

Женя вернулся в Питер. Их расставание ознаменовалось крупной ссорой. Катя снова пила чай у себя на кухне, грустная и подавленная. Он надеялся только на неё, а она подвела его! И всё из-за человека, который так отличается от неё самой и от Коли! Ей захотелось снова прочесть стих про чайку. Она достала из сумки тот самый листок, буквы на нём поменялись. Вместо стихотворения она прочла следующее:

Если бы ты была рядом, я не смог бы уйти. Прости, что я тебя потревожил, ведь ты живая, а я нет. Не беспокойся обо мне, я там, где должен быть. Я сделал свой решительный шаг. Будь счастлива и перестань цепляться за прошлое. Спасибо за то, что была добра ко мне. Прощай.

Катя задумалась, а затем придвинула к себе ноутбук и отправила на литературный конкурс недавно дописанную повесть, которую никому не показывала, и была уверена, что никогда не решится показать.

* * *

Летом Катя получила на конкурсе первую премию и поехала отдыхать на море. На берегу, усыпанном галькой, к ней подошла чайка – удивительная птица, кажется, совсем не боялась людей. Катя опустилась перед ней на корточки: «Лети, чайка, помолись за меня, за бабушку, за Женю тоже, и за Колю. Пусть он на меня не обижается. И передай ему, что у меня тоже всё хорошо».

*В рассказе использовано стихотворение челябинского поэта Михаила Чучелова (1898–1919).

  Мария Андреевских. Издержки профессии

1.

Я почти не скучаю по рассветам и закатам и тем более не думаю о людях. Я всегда был одинок. И любил по-настоящему только своих героев. Вы считаете, что я их мучил? Издевался? Посылал в огонь и в воду? Да. Но ведь только им во благо! Я мог бы сказать, что со мной обошлись несправедливо, но не скажу. Виноват только я сам. Создавал миры, в которых, как мне казалось, хотел бы жить, но совершенно не приспособил для жизни, скажем, эту отдалённую планету, где когда-то отбывал свою самую долгую ссылку Слейтер, и где в итоге, как ни странно, оказался я сам. Немудрено, что он стал жестоким, я за этим не уследил.

Несовершенство. Вот что мучает меня сейчас, но есть здесь и многие замечательные вещи и существа. Серебристо-голубое солнце, почти не исчезающее с горизонта, ледяные вершины, изумрудные, словно глаза дракона, сами драконы (у меня так и не получилось вселить в них настоящую свирепость), говорящие единороги (хотя характер у них тяжеловат), разумные динозавры (на деле оказавшиеся глуповатыми). Моими единственными друзьями-собеседниками стали здесь те существа, которые, если бы не прозрачность, сильно напоминали бы эльфов. Они сотканы из радужных туманов, которые расстилаются в лиловых долинах после дождя. Хотя дождь я оставил привычным.

Да, эльфы! Есть у них один недостаток, если можно так выразиться. Слишком уж они недолговечны! Исчезают с последней высыхающей каплей воды, и до следующего дождя я опять один.

В теории предполагалось, что из этого тумана можно вылепить всё, что угодно, если ты обладаешь достаточным воображением. Несколько раз я пытался вылепить звездолет, по примеру Слейтера. На своё воображение я вроде бы ещё не жаловался, даже когда стал его заложником во всех смыслах, но звездолёта у меня не вышло. Слейтеру помогал я, а вот мне помочь - некому. Никто не напишет об этом, не предоставит уже свершившийся факт - построил и всё! Вот и представляй себе, как выглядят закрылки, гайки и винтики.

В последний раз вышла немалая гора металлолома, и я пожалел, что не поселил здесь пионеров, но впрочем я уже не собирался никуда лететь. Во-первых, задался вопросом - кто будет управлять кораблём, даже если получится, а во-вторых... В этой вселенной нету Земли. Я решил создать что-нибудь покомпактнее. Сейчас вот работаю над печатной машинкой, немного надоело писать портативным бластером или острым наконечником собственного зонта на зеркальных плёнках с поверхности золотого озера. Хотя последние вполне заменяют бумагу и даже во многом превосходят это гениальное изобрете¬ние человечества. Кстати, мои земные истории пользуются успехом у местных и я, можно сказать, преуспеваю. Но всё-таки как представлю, что этот Слейтер с трубкой в зубах и уродливым шрамом на щеке, оставленным когда-то одним злобным марсианином, сидит в моем любимом кресле!..

2.

Представьте, сижу вот я сейчас в его любимом кресле и читаю небылицы, которые когда-то считал своей жизнью. Реальность-то, оказывается, - дыра. Солнце уже примелькалось, время летит как сумасшедшее. Ни тебе единорожцев, ни драконов, ни марсиан и мятежных трёхногих юпитерианцев. И подраться-то не с кем. А люди... Ну вот назвался я родствен¬ником, живущим в его загородном доме, а они и поверили! И наплевать им, что там сталось с гением фантастики! Вот когда все подумали, что мне крышка, на шести планетах был траур, а ещё с десяток, наверное, до сих пор празднуют. Не привык я жить спо¬койно, а вообще, место здесь неплохое. Уютный домик, зелёный садик, место самое что ни на есть подходящее для такого зануды, как он. И что, интересно, он там сейчас поделывает? Наверное, лепит из цветного тумана - и счастлив. Ведь у него не все дома! Су-дите сами, вот заявился я к нему, раз постучал, другой, третий, ногой в дверь попинал, и он-таки услышал...

И нет чтобы испугаться! Протёр очки с таким деловым видом, и говорит: - Слейтер, я же тебя убил! - Мне на пороге стоять надоело, зашёл я в дом и развалился в этом самом кресле, трубку закурил.

- Так точно, - говорю, - создатель. Убили. Выставили меня одного против армии трёхногих мерзавцев. Решили убить, потому что испугались - вдруг я смекну, что обманка всё это! Да только вот было поздно. Забыли вы о моей способности к теле-портации. Ушёл я, создатель, по-тихому, а трёхногие с марсиана¬ми сшиблись, ведь и тем, и другим нужен был я, а я что? Я не герой, я - шпион и наёмник. Телепортировался я, значит, а вы тут писать-то и бросили. Получается, не было мне места где очутить¬ся, вот и выбросило меня прямо сюда. Я сначала удивился - одни только люди! То панком меня обзовут, то шпаной - делать нечего, пришлось поучить некоторых хорошим манерам... Ты не подумай, создатель, чего плохого, я их даже не покалечил. Вроде. Но так уж вышло, что отобрал я у них одну книжицу, открываю, а там всё как есть про меня. Стал я узнавать, где живёт этот... как его? Автор! Ну ты, то есть!

Я рассказываю, всю душу, можно сказать, ему излил, а он стоит и хмурится, а как я про телепортацию вспомнил, так он аж за голову схватился. Слушал, слушал, а потом полез к себе в ящик, какие-то бумаги достаёт и давай там черкаться, у меня в голове помутилось. Но не тут-то было! Зря, что ли, я тридцать лет в космосе воевал с пиратами да с шантрапой всякой! Выхватил . бумаги у этого хлюпика, а его одной рукой к стенке прижал, и вдруг... Жалко стало. А он опять не испугался и говорит спокойно так:

- Слейтер, прости меня. Я тебя воскрешу. Королём галакти¬ки сделаю, если хочешь. - Мне до того стало смешно!

- На что мне, - говорю, - галактика? Уж тебе ли не знать, что я всяческих королей терпеть не могу?

- Ну хорошо, дам тебе какую-нибудь планетку, будешь там жить, на драконов охотиться, и выпивки, и табаку тебе запасу лет на сто!

- Ещё чего! Откупиться от меня хочешь! - И придушил бы его, но думаю: что со мной-то тогда будет? Да и... Жалко! А он опять очки протёр.

- Да, да! - говорит. - Хочу! Проси у меня, чего пожелаешь! -Я подумал, подумал...

- Здесь хочу жить! А ты лепи себе звездолёты из цветного тумана, раз сам придумал! - Только сказал, и его как не бывало. Я сначала сильно доволен был, а теперь вот наскучило. И ничего-то я здесь не могу: ни телепортироваться, ни через дома прыгать, ни на всех языках говорить. Да и вообще, не хватает мне звёзд! Простора, приключений... Вот умел бы я писать! Постойте, постойте, а что бы я тогда сделал?

3.

Кажется, наступила зима. И снег такой реалистичный, такой новогодний и белый! И даже... Холодный, как на Земле. Драконы теперь в спячке, зато единороги резвятся под моим окном. И откуда бы здесь взяться снегу? Не иначе, как старина Слейтер экспериментирует... Эх, солдафон, бездарность! А всё-таки я ему благодарен, и не в обиде. Просто он должен кое-что понять. Разумеется, обидно, если твоя жизнь оказалась неправ¬дой, но ведь есгь же эта чудесная планета, и какая разница, кто её создал, хоть бы и я - старый дурак! Бесконечна Вселенная, мир в мире. Об этом я и хотел сказать, когда был писателем на Земле. И у каждого в этой Вселенной своё место, тем она и замечательна. Слейтер поймёт, он не глупый малый и не бесчувственный, он заскучает по космосу и по цветным мирам, по отражениям в зеркальных озёрах, по всему, что я ему подарил. Соскучится, как я по любимому креслу. А значит, у нас обоих есть надежда...

  Мария Андреевских. Продам дачу на Марсе

 Это объявление преследовало меня как кошмарный сон. В первый раз я просто посмеялся над ним, но висеть на прежнем месте не оставил. Дело в том, что я терпеть не могу всяких шутников и бездельников, засоряющих умы своими нелепыми фантазиями. Вы скажете, что зла они никому не причиняют? Нет. Причиняют. Причиняют! Отвечу вам я – Семён Петрович Закорюкин – заслуженный дворник Чертополошенского района нашего славного города. Дворник я по призванию, даже если это покажется вам смешным. Я борюсь с мусором на улице по мере сил, а вот бороться с мусором в головах куда сложнее, но я и тут стараюсь быть начеку.

Итак, сорвал я, значит, это объявленьице, и пошёл чай пить, с сознанием выполненного долга. Вроде и дело с концом, да не тут-то было. На следующее утро объявление красовалось на прежнем месте. «Продам дачу на Марсе» – номер мобильного. Хоть бы что-нибудь похитрее придумали… Помянул я недобрым словом этих хулиганов, сорвал злополучный листок, достал перочинный нож и клей соскрёб. Нечего портить чистую бетонную стену.

Взялся я за работу, только объявление это у меня почему-то в уме засело. Думаю: вот найдётся же какой-нибудь идиот, который им позвонит. А они… Кто знает, может и не шутники вовсе, а какие-нибудь аферисты? И облапошат за милую душу? А вот бы мне их разоблачить! Благодарность объявят, и по телевизору покажут меня – Семёна Петровича – заслуженного дворника, сознательного гражданина. Словом решил я проследить, кто объявление вешает. С утра встал пораньше, живу я на первом этаже, и окна моей квартиры как раз выходят на ту самую бетонную стену гаража. Так вот, занял я наблюдательный пост у себя на кухне, битый час смотрел в окно, думал уж ничего не дождусь. И вдруг выглядывает из-за гаража мальчишка лет двенадцати. По сторонам осмотрелся, достаёт из портфеля новый листок и давай его клеем мазать. Вот разочарование! Думал поймать шайку аферистов, а поймал сорванца сопливого. Взял я метлу для большей острастки, высунулся в окно я как закричу во всю мощь:

– Попался! Шалопай несчастный! Вот я тебя проучу, вот я тебе покажу дачу на Марсе! – а сам метлой машу.

Ну, пацан, понятное дело, испугался и бросился наутёк прямо по сугробам – зима была. А я всё не унимаюсь:

– Участкового приведу! Родителям нажалуюсь, директору школы! Я тебя в колонию посажу, хулиганьё! – пацана уж и след простыл, а я всё думаю, чем бы ещё ему пригрозить, чтоб было неповадно.

Вышел я в тот день двор подметать в хорошем настроении. Всё-таки важную педагогическую работу провёл. Будет теперь этот мальчишка сидеть тише воды ниже травы, уроки учить. Да недолго я радовался. На следующий день выглядываю в окно… Тьфу ты пропасть! Опять, как ни в чём не бывало «Продам дачу на Марсе». В мелкие клочки изорвал листок и думаю: ну теперь ты от меня не уйдёшь! Не поленюсь, встану утром за дверью в подъезде, поймаю, да так оттаскаю за уши, что мало не покажется.

Сказано-сделано. Занял я пост в подъезде, приоткрыл дверь, оставил маленькую щёлочку и ждал, ждал… Нет пацана. Люди уже на работу стали поспешать. Спрашивают – «Что это ты, Петрович, привратником заделался?» а я отвечаю «Не вашего ума дело! Я тут преступника ловлю!», и жду себе дальше. И вот, подходит к гаражу бабуля, с виду вся из себя интеллигентная – пальто серенькое, шапочка с пером, очки в золотой оправе на нос съехали. Учительница может, или библиотекарша какая. Достаёт из ридикюля листок и клеит на стену. Не ожидал я такого поворота событий. Выхожу из подъезда, метлу прислонил к двери, фуражку поправил, фартук одёрнул, какая ни есть, а всё-таки дама.

– И как же вам, – говорю – гражданочка не стыдно? Я понимаю дети, но вы… – она на меня покосилась, близорукими глазами заморгала.

– Ах, стыдно! Стыдно! Арестуйте меня! – и обе руки мне протягивает, будто я на неё наручники могу надеть. Я растерялся – видно совсем у старушки крыша набекрень.

– Но я же дворник, а не…

– Какая разница, вы – официальное лицо! Кстати у вас метлу украли! – оборачиваюсь – метла на месте стоит. Повернулся обратно – дамочки как небывало. И вдруг слышу с другого конца двора

– Спасибо за летательное средство! – смотрю, села она на мою метлу, да и полетела… оборачиваюсь к подъезду – метлы нет…

Заболел я после этого случая, и, признаться запил… Отпуск взял. Одна радость – объявление это долго не появлялось. И вот, однажды захожу утром на кухню, выглядываю в окно, смотрю… клеит объявление чукча! Да, да, такой про которых анекдоты рассказывают. В меховых сапогах, в шубе с узорами, в шапке навроде капюшона, а рядом олень стоит. Высунулся я в форточку и крикнул, хоть голос у меня и охрип за последнее время.

– Чукчу домой! Оленя в зоопарк!

– Моя твоя не понимай, а оленю не трогай! – говорит мне этот новый расклейщик из тундры и оленя погладил, а тот рога на меня нацелил и… чётко так, человеческим голосом

– Забодаю! – Захлопнул я форточку. Решил махнуть рукой на всю эту чертовщину. День висит объявление, два висит, три… И всё-таки я не выдержал, изорвал его снова в клочки. Утром смотрю, клеит объявление наш участковый – Иван Иванович Грабелькин. Высовываюсь в форточку

– Что, Иван Иваныч, дачу продаёшь?

– Да, позвони, если заинтересовался! – козырнул мне и был таков…

Много я передумал с тех пор как всё это началось, а вот позвонить по этому номеру не догадался. А вдруг удастся мне всё-таки разоблачить эту шайку-лейку, которая меня – Семёна Петровича – заслуженного дворника, разумного человека, сознательного гражданина так бесцеремонно сводит с ума! Набрал номер, ответила вроде та ведьма старая, которая на метле улетела, сказала адрес. Запасся я дедовым трофейным наганом, который уже лет тридцать не стреляет, и отправился договариваться о сделке. Нашёл улицу, дом, звоню в квартиру. Открывает мальчишка, тот которого я первым за поклейкой объявления поймал. Захожу и спрашиваю

– А взрослые-то дома есть? Ну, бабушка твоя, или чукча тот, или олень? Не с тобой же мне о серьёзных делах говорить? – А он отвечает, безобидно так

– Пойдёмте лучше чай пить! – махнул мне рукой. Приводит на кухню, открывает холодильник, а там… дорога. Далеко-далеко уводит, а вдоль неё цветы неведомые растут. Небо не голубое а красное, а вдали домик виднеется, такой, словно из кубиков собран разноцветных: башенки, лесенки и всё блестит, переливается. Мальчишка шагнул прямо в холодильник и мне рукой машет, за собой зовёт. Страшно было, не стану врать, но если пацан не боится, то мне-то заслуженному дворнику бояться стыдно… Поправил я наган в кармане и пошёл за ним.

И так хорошо мне показалось на этот самом Марсе! Светло, птицы четвероногие поют, заливаются, и домик этот зеркальными цветами обсажен, и жёлтый пруд рядом плещется. Залюбовался я, и вдруг смотрю, а мальчонка превратился в чукчу, в старушку, в оленя, в участкового и наконец, истинное лицо своё показал: сам зелёный, глаза большие, оранжевые и рожки на голове.

– Вот, – говорит – дача. Берёте? – а я не растерялся.

– Сколько? – спрашиваю.

– Да нисколько, – говорит марсианин этот, и рукой махнул (или лапой?) – Понимаете ли, существование нашего сообщества на Земле возможно только при наличии веры аборигенов в чудеса. Мы стараемся изо всех сил, а люди вроде вас всё равно в нас не верят. Вот теперь вы поверили, а для нас вера такого убежденного скептика дороже любой валюты, так что сделка состоялась. Владейте дачей безвозмездно!

И представил я, как буду тут жить… В этом пруду может и рыба есть, только рыбешки какие-нибудь шестиногие, а нормальных карасей разве наловишь? А грибы в лесу, какие? А на огороде что растёт у этих зелёных чертей? И за это им веру подавай? Веру – значит душу! Черти и есть… Но только меня, Семёна Петровича Закорюкина – заслуженного дворника, они с пути не собьют!

– И ничего, – говорю – ещё не состоялось! Ведь мог же я с ума сойти? Напиться до чёртиков? А может быть, мне это всё снится? Не бывает вас, так то!

Сказал, и очнулся в своей квартире на первом этаже. Объявление больше не появлялось, и стал я жить как прежде. Только раньше я всё под ноги смотрел, мусор выискивал, а теперь стал и на звёзды посматривать, ведь такая дача уплыла из-под носа!

  Мария Андреевских. Стена

– Следующая остановка «Конец Света», – хриплый голос водителя, дополненный дребезжанием старого трамвая, прозвучал таинственно, как голос некоего оракула предвещающего апокалипсис. – Конечная, – многозначительно добавил голос. Трамвай дёрнулся и замер на месте. Артур беззаботно улыбнулся и поправил съехавшую на затылок фуражку.

– Конец Света! Приехали! Ура! – зачем-то выкрикнул он. Немногочисленные его попутчицы, все как одна – пожилые матроны с авоськами и тележками, неодобрительно покосились на него.

– Наверное напился! – услышал он заключение одной из бабушек уже выходя на остановку. «Как многое здесь изменилось!» подумал он оглядевшись. Типовые многоэтажки, ухоженные скверы, парковки. Ничего напоминающего тот поселок, откуда он уехал десять лет назад. Существует ли ещё тот двухэтажный дом оранжево бурого цвета? Он ведь даже номера его не помнит, да и знал ли когда-нибудь… Как же он найдёт её? Этот вопрос он задал себе впервые но не испытал ни грусти ни замешательства. Тем интереснее его задача, тем радостнее будет встреча. Найдёт. В этом он не сомневался.

– Молодой человек, а вы, наверное, турист? Приехали посмотреть на Стену? – вдруг услышал он голос одной из бабушек, ехавших с ним в трамвае. Она, оказывается, стояла рядом и внимательно наблюдала за ним.

– Нет, – улыбнулся он, вспомнив особенное, ревностное отношение местных жителей к Стене. – Не угадали, я здесь родился и вырос, а теперь просто… вернулся домой!

– Вот оно что, – задумчиво сказала старушка. – Право это странно… Отсюда ведь крайне редко уезжают! Сами знаете, Стена не любит отпускать тех, к кому привыкла!

– Вздор, – просто и беззлобно ответил Артур. – Вы говорите о ней как о живом существе, а на самом деле это просто стена и всё. В детстве я жил в доме пристроенном к ней вплотную, и никогда не чувствовал ничего особенного. Потом я уехал, много путешествовал, посмотрел мир… – Артур прервал свою речь заметив лукавый, прищуренный взгляд старушки, он догадался, что она хочет ему сказать, и она сказала, торжествующе разведя руками в одной из которых была авоська.

– И однако же вернулись обратно! Стена коварна.

– Глупости, – ответил он. – Я снова уеду, и на этот раз, возможно не один… – Артур понял, что сболтнул лишнее, но было поздно, в глазах старушки зажёгся любопытный огонёк.

– Лучше бы вы обзавелись семьёй где-нибудь в другом месте, а теперь… Застряли вы здесь напрочь! Уехать, вы больше не уедете, и придётся вам жить здесь, на Конце Света, а здесь сами знаете, плохая экология, из-за Стены опять же…

– Зато дешевле жильё, – сказал он решив поставить её в тупик. – Чем плохо жить в родном городе? Куплю хоть свой старый дом, тот что возле Стены.

– Там всё снесли и больше не строят! – старушка посмотрела на него как на человека безнадёжно отставшего от жизни. – Стена теперь обнесена колючей проволокой, несчастные случаи участились. Вот совсем недавно одна девушка спрыгнула со Стены… на другую сторону, представляете, туда, в небытие! – Если до сих пор Артур думал только о том, как избавиться от не прошеной собеседницы, то теперь в душу его закралась смутная тревога.

– Девушка? – переспросил он. – Йолле… – её имя вырвалось само собой. В детстве они мечтали о невероятных, красочных мирах скрывающихся там, за Стеной. Их они рисовали на своих первых картинках. Туда они хотели уйти вместе. Неужели она не дождалась его? Она думала, что он всё забыл… и он забыл. Но она помнила.

– Не спрашивайте у меня её имени, – продолжала тем временем старушка. – Я право не помню, сумасшедшая, да и только…

– Извините, – проговорил Артур пожимая её руку. – Я должен идти. – Но уйти от этой старушки было не так-то просто. Она пошла следом.

– Знаете, я читала в журнале, что есть миры круглые как мяч, – она изобразила руками сферу. – И у них вовсе нет конца! Иди себе куда хочешь, и рано или поздно, всё равно вернёшься на то же место. И никаких тебе стен! Вот бы нам жить на такой планетке!

– Писатели-фантасты ещё не то придумают, – сказал Артур и ещё раз рассеянно пожал её руку. – Спасибо, что вы беспокоитесь обо мне, но я, правда, должен бежать.

И он действительно убежал, перепрыгнув через низкий забор.

– Чудак… – пожала плечами старушка. – Приходите ко мне на чай! – крикнула она ему вдогонку, но Артур был уже далеко.

Он перевёл дыхание только оказавшись у того самого, буро-оранжевого дома, обсаженного геранями. Дом на месте, значит и она здесь. И с чего он взял, что именно Йолле спрыгнула со Стены? Она никогда бы так не поступила, во всяком случае, не дождавшись его. Сейчас он поднимется на второй этаж, и постучится в её квартиру. Она будет дома, иначе просто не может быть. Не чувствуя ничего кроме этой уверенности Артур поднялся на второй этаж и постучался в её квартиру. Йолле, открывшая ему дверь, изменилась, но не так, чтобы это было слишком заметно. Разве что какая-то усталость появилась в глубине её бархатисто-карих глаз, и ещё она осветлила волосы, а может быть и что-то другое сделала со своей причёской, с первого взгляда и не поймёшь. На руках у неё был огромный рыжий кот, хитро и лениво улыбавшийся ему. Узнал! Он ведь был котёнком, когда они вместе нашли его возле стены, на неизменном месте их встреч.

– Во сколько же раз он вырос! – сказал Артур, не сумев придумать ничего лучше. – Я вернулся Йолле, прости меня, – добавил он, переведя взгляд с кота на неё.

– Я – Матильда, ты меня не помнишь? – ответил ему неожиданно чужой голос. На самом деле он помнил Матильду – сестра-близняшка… А ведь раньше ему казалось, что они даже не похожи, и он никогда их не перепутает. – Ты проходи! – сказала Матильда, почувствовав его замешательство. Он вошёл в почти не изменившуюся комнату и сел в кресло.

– Можно мне… Закурить? – спросил он, чтобы прервать неловкое молчание. Матильда кивнула. Он достал свою трубку, повертел её в руках, рассеянно пожевал… С чего начать теперь? Всё чтобы он ни сказал, прозвучит неуместно.

Матильда села напротив.

– Я теперь живу здесь одна, – сказала она, избавляя его от необходимости задавать вопросы. – Родители уже умерли, а Йолле… – Матильда сделала какой-то неопределенный жест. – В общем, она ждала тебя, а потом она стала всё время ходить к Стене, и совсем сошла с ума, бедняжка…

– Она перебралась на другую сторону, не правда ли? – сказал Артур, уже совершенно взяв себя в руки.

– Ну, если ты называешь это так, то да. Она «перебралась». Стену с тех пор огородили. – Матильда встала и подошла к шкафу. – Вот, возьми, она велела передать тебе, если ты однажды вернёшься. – она протянула ему альбом, пролистав который, Артур узнал их детские рисунки. Эльфы и драконы… Их рисовала девочка, сидевшая на Стене, свесив ноги в бесконечно пустое пространство, такая, какой он увидел её впервые. В тот день он преодолел свой страх перед Стеной, руководствуясь простым побуждением – не отстать в смелости от девчонки. Он забрался на Стену и сел рядом.

– Что ты рисуешь? – спросил он тогда.

– Драконов, – ответила она, удостоив его лишь очень коротким взглядом. – Они живут за Стеной.

– Они злые?

– Нет, они добрые.

– Откуда ты знаешь?

– Потому, что злые есть и здесь, а там только то, чего здесь нет, – пожала плечами она. – Там всё наоборот. – Тогда он попросил у неё альбом и тоже нарисовал дракона. С тех пор, они приходили к Стене почти каждый день, они взрослели и постепенно их фантазии становились не такими уж сказочными. В последний день, прощаясь, они желали, чтобы за Стеной оказался всего-навсего дом у озера окруженный лесом. Где они могли бы жить счастливо, все их желания бы исполнялись сами собой, а главное там не было бы предрассудков и мелочных ссор и ему не нужно было бы уезжать. Они почти решились тогда, но почти не считается.

– Почти не считается! – вдруг сказал вслух Артур, возвращаясь из мира своих воспоминаний к реальности. – Я пойду, Матильда, мне пора! – он резко поднялся с места.

– Артур, – сказала Матильда, гладя кота. – Если ты хочешь сделать то же самое, я прошу тебя, остановись!

– Она не боялась Стены! – крикнул он уже с порога. – Мы оба никогда её не боялись!

Перебравшись через нехитрые ограждения, Артур похлопал ладонью по серой каменной кладке. – Вот и свиделись! – весело сказал он и забрался на Стену. Уже настала ночь, и небо было звёздным. По обе стороны. Хотя он и знал, что это всего лишь – оптический обман. По другую сторону было ничто. Или, вернее, не было ничего…

***

Йолле и Артур жили в доме у озера. Они не знали, сколько лет они здесь. Они были не взрослыми, и не детьми. Большего они не знали и не желали знать. Они хотели завести кота, но вместо этого приручили приблудившегося доброго дракончика. Все, или почти все их нехитрые желания исполнялись сами собой, а редкие путники, останавливавшиеся в их доме, были исключительно приветливыми людьми и приятными собеседниками, приносившими лишь благие вести. Они оба знали, что если идти на север от их дома, то упрёшься в серую каменную стену, и лишь она не давала им покоя. Йолле, не находя другого развлечения, часто рисовала в своём альбоме чудные длинные повозки которые называла трамваями, а ещё многоэтажные дома, вечно куда-то бегущих суетливых людей и свою сестру которой у неё никогда не было.

– Всё это там, за Стеной,– говорила она. – А может быть, я всё это придумала, и там ничего нет. – Иногда Артуру казалось, что она вот, вот решится, и он вынужден будет последовать за ней. Однажды он нарисовал картинку, удивившую её и даже повергшую в замешательство. Он нарисовал мир, круглый как мяч. В какую сторону не иди, всё равно вернёшься на прежнее место, и никаких тебе стен, и никакого конца Света.

– Ну ты и фантаст, – сказала она.

– А может быть, мир такой и есть? – сказал Артур. – Давай пойдем в другую сторону, и когда дойдём до этой стены узнаем что там?

– Нет, это слишком долго, – сказала она, и взгляд её вновь обратился к Стене, серые камни которой виднелись за деревьями.

  Мария Андреевских. Включите тьму

Ури жил на красном острове. Маяк, служивший ему домом, многие годы освещал путь кораблям, скитавшимся в темных водах Бесконечного океана. В те времена, когда он был построен, в мире ещё случалась ночь, а когда она переслала наступать, надобность в маяке отпала. Рыбак Спириус получил этот маяк в наследство, и поселился здесь. Добраться до материка на утлой лодчонке Спириуса можно было за двое суток. Иногда Ури выбирался туда с ним для того чтобы продать рыбу и закупить продукты, материк представлялся ему одним нескончаемым пёстрым базаром. Мальчик, выросший в глуши и уединении побаивался крикливых торговцев и быстро уставал. Молчаливый и угрюмый Спириус был потомственным смотрителем Маяка, даже когда он стал не нужен мореходам, а вечно всем недовольная, сварливая Лоти была его, наверное, тоже потомственной, супругой. Они представляли собой пожилую пару сплочённую общими трудностями, но большее несовпадение характеров было трудно себе представить, и их ссоры со временем не утратили накала молодости. Ури знал, что они не были его родителями, но они не знали о том, что сей факт известен ему, и ласково называли его Ури-сынок. Дни проходили за днями. Океан шумел и бранился, бросая в окна солёные брызги, а в небе сияло два солнца: белёсый загадочный Скавотт – покровитель странников, заходил за горизонт, а тёзка мальчика – яростный и холодный Уринделл, светил круглые сутки. Однажды, догоняя своего единственного питомца – чешуекрылого кролика с королевским именем Антариус второй (первый попался в когти саблезубого харпиуса несколько лет назад) Ури случайно услышал разговор, который вели его приёмные родители, сидя на древних ступенях маяка и допивая свой вечерний чай.

– Не выдумывай Спириус! Звёздные странники никогда не вернуться. Они тогда кое-как починили свой корабль и взлетели только на честном слове! Он, наверное, шлёпнулся и пол лиги не пролетев! – горячилась Лоти.

– Почём тебе знать? – отвечал её немногословный супруг.

– А хоть бы и так! Я не отдам им Ури, и пусть убираются, откуда пришли!

– Но ведь мы обещали.

– Да я лучше тебя им отдам старый ты пень! – Сказала Лоти поднявшись и грозно уперев руки в бока. – Ури хоть сказки занятно рассказывает, а от тебя какой толк? Ты вот обещал привезти из города этакую полезную штуковину, чтобы включать тьму, и отчего же не выполняешь своего обещания?

– Привёз, – коротко ответил Спириус, Лоти удивлённо расширила глаза.

– И до сих пор не показал мне!?

– Забыл.

– Забыл он, видите ли, память у него отшибло! А ну показывай!

– Я покажу тебе, Лоти. Но при одном условии: если звёздные странники вернутся, мальчишка сам решит, отправляться ли ему с ними. – Спириус явно не был настроен на ссору, и упорно не желал выходить из себя, чем ещё сильнее злил Лоти.

– Вот, ведь, что удумал, старый пень! Условия мне выдвигать! Только бы отнять у меня единственного сыночка!

– Неужели ты думаешь, что я не буду по нему скучать? Но ведь он не наш! Он принадлежит им, я внимательно за ним наблюдал, и если тебе интересно знать – он всё помнит!

– Быть того не может! – испуганно сказала Лоти. – Ведь он был такой маленький!

– Он с Земли! Ты ведь знаешь, земляне разрушили эту планету только лишь грубой силой своих мыслей. И его сказки, Лоти, очень не нравятся мне, в них он вкладывает свои воспоминания о Земле. Никто не знает, как отреагирует планета.

– Но ведь мы тоже земляне, мы их потомки, и он нам не чужой! – сказала Лоти всхлипывая.

– Мы другие. Мы не знаем ночи. Только день. Два солнца не дают нам отдыха, высвечивают всё как есть, и мы почти утратили дар воображения, который так губителен для нашей планеты.

– Ну тогда… – Лоти принялась нервно снимать с бельевой верёвки сушившуюся одежду. – Тогда выброси эту штуку, которую привёз из города. Я не хочу никакой тьмы, от неё один вред!

– Это прирученная тьма и вреда от неё не будет. В любой момент мы сможем её выключить. Зови Ури и мы вместе посмотрим, как она работает. – Лоти тяжело вздохнула, но послушалась.

– Ури, сынок! – крикнула она. – Иди сюда! Твой папка привёз нам подарок из города и забыл показать, дырявая голова!

Мальчик явился на зов, держа на руках вырывавшегося кролика. Он чувствовал себя виноватым в том, что невольно подслушал этот разговор. И был очень встревожен тем, что именно он услышал, но виду не подал. Они прошли в большую, светлую комнату, служившую им и гостиной и столовой. Ни занавески, ни ставни не спасали от света, он проникал даже сквозь малейшие щели. Спириус поставил на стол диковинный прибор с чёрной лампой, щёлкнул выключатель и от прибора начали распространяться мягкие волны тьмы, вскоре заполнившие всю комнату. Лоти восторженно взвизгнула, Ури закружился на месте от радости, кролик испуганно прижался к нему, даже сдержанный Спириус выразил своё одобрение, промычав нечто нечленораздельное. Кролик вырвался и бросился наутёк, а непривычное к темноте семейство долго ловило его, разбивая посуду, прежде чем Спириус догадался выключить тьму. Лоти не стала оплакивать разбитые тарелки, и все были веселы как никогда.

– Скажи, а почему нам так нравится тьма, если на нашей планете её не бывает? – Спросил Ури на следующий день когда они со Спириусом отправились рыбачить.

– Видишь ли Ури-сынок, раньше после дня наступала ночь, Скавотт был единственным светилом и когда он заходил за горизонт, небо становилось темным, а потом, ночи прекратились. А мы – люди, потомки тех странников, что прибыли на эту планету много веков назад, мы ещё не успели привыкнуть к жизни без ночи. Я не больно-то учёный чтобы всё объяснить, но я знаю одну старинную легенду: из-за нас погибло местное население. Это были полупрозрачные, очень чувствительные существа. Они умели читать наши мысли, и они дурно на них влияли, в особенности, если это были мысли недобрые. За это их божества прокляли нас, и зажгли на небе яростный Уринделл который светит в полную силу и днём и ночью. Видишь ли, земляне в древние времена считали тёмное время суток временем злых сил, и боги этой планеты как бы посмеялись над нами, даровав один сплошной день. Но если кто-то из землян принесёт жертву во имя этой планеты, то есть совершит какой-нибудь благородный поступок, ночь, может быть, и вернётся.

– Откуда ты столько знаешь?

– Я читал книги древних. На маяке они сохранились до сих пор.

– А почему ты мне их не показывал?

– Я боялся, что они дурно на тебя повлияют, – пожал плечами Спириус.

– Я слышал, о чём вы говорили вчера, – сказал Ури, виновато опустив голову. – И ты прав, отец, я помню, как меня оставили здесь. Скажи, если звёздные странники вернутся и захотят меня забрать обратно, а я соглашусь навсегда вас покинуть, чтобы не разрушать эту планету и дальше, боги посчитают это благородным поступком?

– Откуда же мне знать? – со вздохом сказал Спириус. – Я в них не очень-то и верю, но если ты веришь, то поступай, так как велит тебе сердце. Вера истинного землянина дорогого стоит, мой мальчик.

– Тогда мы договорились, – сказал Ури тряхнув тёмными кудрями. – Я улечу с ними, если они вернуться. Только маме пока не говори.

– Как скажешь, – ответил Спириус отвернувшись чтобы забросить удочку в море, только почему-то она двоилась перед глазами, на которые набежали слёзы. Больше они не возвращались к этому вопросу. А вернувшись домой, включили тьму и Ури стал рассказывать свои сказки, которые складывались в темноте особенно легко. Зелёные деревья, голубое небо, кролики без крыльев, а люди включают свет а не тьму. Обучившись грамоте Ури стал записывать их на бумаге, а Спириус продавал их в городе вместе с рыбой. Мир не разрушился и боги не зажгли ещё одного Уринделла, но вскоре Спириус и Лоти смогли построить рядом с маяком новый дом, куда часто приезжали незнакомцы с материка, чтобы послушать истории от самого Ури. Когда звёздные странники вернулись, ему исполнилось уже шестнадцать. Лоти сразу узнала капитана корабля, хотя он и сильно постарел в своих странствиях. Его силуэт обозначился в дверях.

– Тёмного вам Уринделла и тёплого Скавотта! – сказал он, полагая, что именно таково традиционное приветствие местных, хотя у них уже давно было принято говорить при встрече просто «Здравствуйте».

– И вам не хворать! – сварливо отозвалась Лоти. – Явились, не запылились! Бросили мальчонку, а теперь вам его обратно подавай?

– Довольно вам, любезная хозяйка! Мы не могли взять его с собой. Сами понимаете, поломка звездолёта грозила многими опасностями. Но теперь я считаю необходимым спросить его самого.

– Я не поеду. – Сказал Ури незаметно вошедший в дом. Молшавший до сих пор Спириус удивлённо поглядел на него. – Видите ли, я нужен здесь, мне кажется, я нашёл своё призвание на этой планете. И я нужен своим родителям.

– Ури я вижу, ты вырос, – сказал капитан корабля, – и уже должен кое-что понимать. Мы плохо совместимы с этой планетой. Здесь выжили только мутанты… – чешуекрылый кролик вцепился ему в палец острыми зубами, капитан невозмутимо, насколько это было возможно, стряхнул его, и продолжил. – Если ты останешься здесь, то станешь таким же. Твои родители влиятельные люди на Земле, и они очень хотели бы тебя видеть. Ты многим пожертвуешь если останешься!

– Я не поеду, – твёрдо повторил Ури, усевшись за стол и принимаясь приготовленный Лоти обед.

– Ну, тогда, не найдётся ли у вас чаю или чего-нибудь покрепче? – спросил капитан, без приглашения устраиваясь рядом. Несколько часов спустя враждебность пропала сама собой, и вся компания вполне мирно беседовала сидя за столом, как вдруг случилось непредвиденное.

– Кто включил тьму? – спросила Лоти. – Выключите, батарейки садятся! – Спириус и Ури недоумённо переглянулись, и пожали плечами. Не сговариваясь, всё семейство и гость вышли из дома и увидели необычайное зрелище. Величественный Уринделл плавно садился за горизонт.

  Василий Громов. Ария Надира на задворках Павелецкого вокзала

Августовской ночью 1960 года, стукнув сцепками, поезд «Тихий Дон» остановился под аркой Павелецкого вокзала. Подхватив чемоданчик, купленный после первой студенческой целины, я прошёл в зал ожидания. Прибытие поезда среди ночи несколько омрачало моё настроение, так как комнаты длительного отдыха на вокзале были переполнены. Кроме того, лишних денег у вчерашнего студента не было. Предстояла бессонная ночь. Пробормотав «селяви», я купил в буфете два пирожка с капустой, стакан чая и сел за столик. Уплетая скромную снедь, стал вспоминать, как началась эта странная история. Начиная с четвёртого курса, по вечерам я работал в отраслевой научно-исследовательской лаборатории на кафедре микроэлектроники. За два года стал здесь своим человеком, а то, чем занимался, естественным образом перетекло в тему дипломной работы. Поэтому, когда товарищи укатили по городам и весям на преддипломную практику, я остался на кафедре.

И вот однажды в лаборатории раздался телефонный звонок. Марат, лаборант кафедры, снял трубку.

– О, Ольга Николаевна! Рад слышать ваш прелестный голосок! Сколько лет, сколько зим! Что, только неделя? Олечка, для меня неделя без Вашего голоска кажется вечностью. Куда делся наш вундеркинд? Да никуда, вон он сидит в углу, парится за осциллографом. Передать ему трубку? Ладно, я ему скажу.

Положив трубку, Марат крикнул:

–Василий, дуй в деканат. Там тебя ждёт какой-то дядя из Москвы. Чувствую, неспроста это. Но ты не тушуйся.

Выключив осциллограф, я вышел из комнаты. Марат почему-то выделял меня среди других сотрудников, наверное, за молодость и житейскую неопытность. Сам же Марат раньше летал на МИГе, воевал в Корее. Там из-за своей восточной внешности он числился китайским добровольцем. Как-то под Пхеньяном его МИГ был сбит, а сам он, что называется, разбился вдребезги. Врачи, наши и китайские, полагали, что он не жилец на этом свете. К счастью, нашёлся старик китаец, который взял его к себе и выходил древними средствами. С той поры Марат считает китайцев мудрейшими людьми на Земле. По возвращению в Россию из авиации был списан вчистую, и с той поры пристроился в институт лаборантом.

В деканате меня встретил мужчина средних лет. Представившись, он сказал:

– Я сотрудник очень солидной организации, название которой и место расположения пока не могу сказать. Те анкетные данные, которые Вы сообщили при поступлении в институт, данные мандатной комиссии, а также Ваши успехи в обучении нас вполне устраивают. Если согласны работать у нас, то после защиты дипломной работы и положенного отпуска Вам надлежит явиться в Москву по адресу, который я Вам сообщу позже.

В растерянности я заметил:

– Как можно решать, если не знаю, где и чем буду заниматься?

– Судя по отзывам преподавателей, Вы склонны к исследовательской работе. Поверьте, это – передний фронт науки, ядерной физики. Если согласитесь, не пожалеете об этом. А расположение объекта примерно здесь.

Мужчина подошел к карте, висевшей на стене, и нарисовал круг, включавший в себя Урал и Поволжье. Я молчал. Мысль моя металась в голове, как лошадь в загоне. Наконец решился.

– Я согласен.

– Хорошо, вот адрес в Москве, куда необходимо явиться: Большая Ордынка 24/26. Там Вам скажут, что делать дальше. Без нужды никому не говорите этот адрес, в том числе и руководству института. Необходимые сведения о Вашем распределении я сообщу сам. До свидания! Желаю успешной защиты дипломной работы.

И вот сижу на Павелецком вокзале и ломаю голову, что всё это значит, и не дурак ли я, купив кота в мешке. В зале было душно и скучно, и я вышел на задворки вокзала. Оказалось, что, несмотря на середину ночи, жизнь там не стихала. В мертвящем свете ртутных ламп роились толпы людей, странной внешности и поведения. Сновали личности, про которых обычно пишут: «Их разыскивает милиция»; женщины открыто и азартно торговались с клиентами. Для меня, хуторского мальчика и студента провинциального института, эта московская привокзальная жизнь показалась дном. И вот на этом дне меня принимали за своего. Когда я присел отдохнуть на ступеньки привокзальной лестницы рядом со стоящим армейским лейтенантом, подбежал задрипанный мужичок и шёпотом спросил:

- Ты сел?

- Да,- ответил я, вкладывая в ответ обычное понятие. Мужичок исчез, через мгновенье набежала толпа женщин, которые стали приставать к лейтенанту, что-то говорить, предлагать. Как чёрт из табакерки появился мужичок, дёрнул меня за рукав и прошептал:

– Беги!

Только теперь я понял ситуацию, и чтобы не выходить из случайно навязанной роли, побежал за угол вокзала. Там тоже были ступеньки, на которые я и устроился. Вскоре подошёл слегка выпивший парень, примерно моего возраста. Он сел рядом, запанибратски хлопнул меня по колену и спросил:

– Здорово, мужик! Как жизнь?

Мне не нравились подобные знакомства, но, помня, что в чужой монастырь не ходят со своим уставом, тоже хлопнул его по колену и кратко ответил:

– Нормально, а у тебя как?

– Ой-ёй! – закричал парень. – Что ж ты, сука, делаешь? Зачем меня ударил?

– Да не ударил, – опешил я, – просто хлопнул тебя по колену. Ты ведь меня тоже хлопнул. Мне же не было больно... А ты, почему заорал?

Парень неожиданно успокоился, минуту промолчал, а потом с тоской сказал:

– Да, когда-то и мне было не больно. А сейчас больно. У меня на этой ноге протез, – и он задрал штанину.

– Ну, извини, брат. Я не знал.

Несколько минут мы молчали. Потом парень протянул руку и спросил:

– Тебя как зовут?

– Василий.

– Ну а я Игорь. А ты приехал издалека из какой-то Тмутаракани, на наших непохож.

– Во-первых, не из Тмутаракани, а из Таганрога, – обиделся я, – а во-вторых, меня тут за своего принимают.

– Кто? Это шобло? Да они дураки. А я вижу, что глаза у тебя чистые, деревенские. У москвичей они другие. У меня ведь глаз намётан, раньше со многими людьми встречался.

– А кем ты был раньше?

– Артистом, артистом Большого театра. – Игорь при этом даже выпрямился, потом потускнел и долго молчал.

– Знаешь, Вася, глупость большую я сделал, жизнь свою поломал. Был я хорошим певцом. Зрители меня любили, и главреж отмечал. И катился по жизни как на санках с горки, с музыкой и с песнями. Только однажды после премьеры затащили меня друзья и поклонницы на чью-то хату, где и гудели там до рассвета. А утром друг повёз меня домой на своей тачке да и врезался на повороте в фонарный столб. Пьяный был. Ну, сам он отделался синяками. А этот проклятый столб въехал прямо в меня. Ногу мне отрезали, ты сам видел. Только это полбеды. Ребра мне поломало и лёгкое порвало. Хирург говорил, что еле залатал, из кусков сшивал. Какой теперь из меня певец?!

Я растерялся, не зная верить или не верить этой истории. После минутного колебания решил проверить.

– Игорь, ты кем был в театре?

– Тенором.

– Пой арию Надира, – заказал я, будучи в полной уверенности, что Игорь откажется. Но Игорь запел. На задворках вокзала среди мусора и помоек, среди роящихся воров, жуликов, проституток зазвенел чудесный голос: «В сияньи ночи лунной её я увидал…». Игорь задыхался, лихорадочно хватал воздух израненными лёгкими, но голос был чистым и светлым, как майский восход солнца. «И вот она без покрывала вдруг предстала предо мной…».

Когда измученный певец, задыхаясь, закончил арию, я отвернулся, вытер невольную слезу и спросил:

– Игорёк, а теперь ты как?

– А никак. С работы уволили, из общаги выперли, теперь я бомж.

– Что ж домой не едешь?

– Детдомовский я, Вася, и ехать мне некуда... Приютила меня тут одна женщина. Она из этих, но добрая, ласковая. Меня жалеет. Должна сюда прийти. Да вон она идёт. Так что прощай, нечаянный друг. Удачи тебе.

Дорога на Урал

Раннее утро в Москве в начале августа выдалось превосходным. Деревья стояли в зелёном уборе, а кое-где мелькавший жёлтый листок не омрачал летнего настроения, как не портили красоты несколько сединок в жгучей копне волос сорокалетней красавицы. С реки Москвы тянул водяной ветерок, и в воздухе почти не ощущалась гарь редких машин. Выйдя из метро «Новокузнецкая» и вздрагивая от утренней свежести, я отправился на поиски таинственного адреса: «Большая Ордынка – 24/26», указанного представителем из Москвы при найме на работу неизвестно куда и зачем. Словом, как в сказке про Иванушку-дурачка: «Поди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что».

Нужный объект отыскался с помощью женщин. Они не так спешили как мужчины и были более ласковы с явной деревенщиной. Увидев на улице Большая Ордынка внушительное сооружение, я свистнул и пробормотал: «Вот эта улица, вот этот дом. Большой, однако, дом». Подойдя к парадному подъезду, увидел, что по обе стороны громадных дверей стоят в строгой полувоенной форме без погон молодые мужчины. Их подтянутые спортивные фигуры показывали, что они не дворники и не случайные посетители. Выслушав меня, один из них, видимо, старший вежливо и обстоятельно разъяснил, что вначале следует получить пропуск в бюро пропусков, расположенного в торце здания.

Получив пропуск, мне захотелось вначале перекусить в ближайшем кафе, так как от пирожков, съеденных на Павелецком вокзале, остались только смутные воспоминания. Уже подходя к кафе, случайно обнаружил на бланке надпись, сделанную мелким шрифтом: «Через 15 минут после выдачи пропуск недействителен». Взглянув на часы, я тихо выругался и бросился бежать к парадному подъезду.

Разговор с сотрудником «Большого дома» не отличался оригинальностью, и был похож на прежний в деканате радиофака Таганрогского радиотехнического института.

– Куда направляюсь?

– В хозяйство Васильева.

– Чем буду там заниматься?

– Передний фронт науки.

– А где расположен этот передний фронт?

В ответ сотрудник рисует на карте СССР овал от Свердловска до Челябинска и говорит:

– Где-то здесь. Подробности узнаете в нашей свердловской конторе в Пионерском посёлке у Либанова. Вот сведения, как с вокзала попасть к Либанову. Подпишите эти бумаги. Деньги за проезд от места жительства до Москвы и от Москвы до Свердловска получите в кассе на первом этаже, комната 121.

Когда оформление документов было закончено, сотрудник снял очки и стал похож на доброго старого знакомого. Сказав несколько напутственных слов, он пожал мне руку:

– Счастливого пути юноша! Впереди у тебя Урал и целая жизнь! Удачи тебе!

Через двое суток я оказался на вокзале города Свердловск и, не теряя времени, отправился на поиски Пионерского посёлка. В деревянном доме меня встретил Либанов, пожилой мужчина. Кашляя и проклиная грипп, он стал разбирать мои «верительные грамоты».

– Вы, Василий Тихонович, направляетесь на предприятие почтовый ящик 150. Чем будете заниматься, узнаете по месту службы, – сказал Либанов, передавая мне пакет с новыми документами.

– А где находится этот ящик? На чём можно доехать? – спросил я, надеясь услышать номер нужного трамвая или троллейбуса. Либанов, чихнув в очередной раз, вытер нос и равнодушно сказал:

– Сейчас позвоню в аэропорт. Если погода лётная, то полетите. Если нет – поедите на автобусе. Часа через четыре будете на месте.

– Как на самолёте, как четыре часа? – закричал я, – мы так не договаривались! Я хочу остаться в Свердловске!

– Ничего не знаю, у тебя направление в хозяйство Васильева, – перешёл на «ты» Либанов». – Да ты, Василий, не переживай. Там лучше, чем в Свердловске. А потом жизнь длинная, может, ещё и в Москве служить будешь.

Положив трубку телефона, он продолжил.

– Ну вот, погода нелётная. Кстати, автобус отправится через сорок минут, ты ещё успеешь. Автобус львовский, стоит около Главпочтамта. На нём надпись «Служебный». Не перепутай с другим автобусом с надписью «Заказной». Тот тебе без надобности. Не спрашивай у пассажиров, куда едет автобус – никто тебе не ответит. Скажи водителю, что тебе надо в хозяйство Васильева устраиваться на работу.

Я нашёл автобус за четверть часа до отправления и после краткого разговора с водителем устроился на свободном месте около окна, чтобы обозревать окрестности во время поездки. Подошла старушка и спросила:

– Автобус до Бабушкино?

– Нет, – кратко ответил один из пассажиров.

– А куда?

– А Вам куда?

– А мне до Бабушкино, – ласково ответила старушка.

– Автобус не до Бабушкино, – любезно разъяснил пассажир.

– А куда? – не унималась старушка.

– А Вам куда? – невозмутимо спросил пассажир.

– А мне до Бабушкино, – громко крикнула старушка.

– Автобус не до Бабушкино, – отчётливо произнёс пассажир.

Бабушка что-то пробормотала, плюнула и ушла. Я удивился такому диалогу, но, вспомнив предупреждение Либанова не спрашивать, куда идёт автобус, смолчал.

Выехав из города, автобус покатил по дороге, выложенной тёсаными камнями. «Демидовская дорога аж до Челябинска» – пояснил попутчик. Дорога была сносной, но трясло изрядно. Вид придорожных деревень удивил меня. Вместо беленьких южных хат чернели скособоченные избы, сложенные из брёвен. Вместо палисадников с цветами и плодовыми деревьями тянулись унылые картофельные насаждения. Глядя на эту безрадостную для южного глаза картину, мрачно думал: «Боже, куда я попал!»

Часа через два автобус остановился. Мужики на поляне развели костёр, выпили, закусили. Потом сели в автобус, снова выпили. Автобус тронулся, народ запел. Пели хорошо, на голоса, раньше умели петь. Только песни были не про любовь. «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах… ». От песен я ещё больше загоревал. А когда в сумерках увидел два ряда колючей проволоки, солдат с автоматами, услышал яростный лай овчарок, то совсем пал духом.

Утром проснулся в общежитии под грохот взрывов. Подойдя к окну, увидел, что солдаты стройбата в каменистом грунте делают траншею под фундамент нового дома. Город строился

Инерция мышления

Скрипнула железная дверь, и в ангар вошел шеф. Лицо его светилось радостью. Увидев нас, он объявил:

– Я был у телеметристов. Пленки расшифрованы, все в полном ажуре: автоматика сработала в штатном режиме, импульсы спецконтроля в норме. Баллистики утверждают, что ракета вышла в нужную точку. Поздравляю всех….

Дмитрий Филиппович хотел еще что–то сказать, но тут его взгляд уперся в угол ангара, где лежала покореженная головная часть противоракеты, привезенная с финиша для уничтожения. Казалось, шефа хватил удар. Он то открывал, то закрывал рот, как рыба, выброшенная на берег. Наконец он справился с волненьем и закричал:

– Кто это сделал, черт бы вас побрал?! Кто?!

Мы переглянулись и промолчали, ещё не до конца осознавая степень нашего грехопадения, а шеф продолжал неистовать:

– Кто эта сделал?! Становись к стенке! Военный трибунал!

Тут только до нас дошло! Дело в том, что нынешние пуски ракет были контрольными. Они нужны для проверки траекторных нагрузок в полете, для контроля работы всех бортовых систем, в том числе и головной части ракеты. При этом наша «голова» не имела взрывчатки и ядерных материалов. Они были заменены пассивными муляжами. Но конструкция боевого блока сохраняла все очертания будущего штатного изделия и имела статус «совершенно секретно, особой важности». Реальной цели для боеголовки баллистической ракеты, в подобных пусках тоже не было. Противоракета выводилась в виртуальную точку в космосе, задаваемую вычислительной машиной и радиолокатором. Когда на флоте впервые вводили этот метод стрельбы, называемый пристрелкой по фиктивному реперу, случались казусы.

С одним из них мне довелось столкнуться во время службе на флоте. Эсминец проводил учебные стрельбы по новому методу. И надо же было случиться, что кроме этого фиктивного репера в море болтался реальный буй, расположенный ближе к эсминцу. Когда дали залп из башенных «соток», снаряды, подняв при падении сорокаметровые столбы воды, упали между удаленной компьютерной точкой и более близким к кораблю буем. Оператор радиолокатора, ориентируясь на положение фиктивного репера, докладывает:

– Недолет полкабельтова! – и дает поправку в центральный пост. А в это время на командном мостике с биноклем в руках стоит старый адмирал, не подозревающий о существовании новомодных заморочек электронной техники. Видя падение снарядов с перелетом от буя и слыша доклад: «недолет….», адмирал возмущенно говорит командиру эсминца:

– Безобразие, капитан второго ранга! Чему вы учите матросов, если даже простым глазом видно, что был перелет?!

Кавторанг почтительно пытается объяснить адмиралу, но тот не может понять и от этого сердится еще больше. Наконец, замечая плохо скрываемые снисходительные улыбки лейтенантов, адмирал начинает догадываться, что здесь что–то не то, что здесь нечто такое, чего не было не только в Гражданскую, но и во Вторую мировую. Круто повернувшись, он спускается в свою каюту, кляня старость, больные коленки и нахальных лейтенантиков. Придя в каюту, адмирал от огорчения выдувает бутылку коньяка и больше во время учений на командном мостике не появляется.

Ну, так вот, мы тоже стреляли ракетой по компьютерной точке в небе. Потом ракета падала на финише. Инженеры–механики отыскивали её, отвинчивали «голову» и привозили ее в наш ангар для последующего уничтожения. Нечего и говорить, что и район финиша и перевозка тщательно охранялись. Так было и в этот раз. Когда привезли «голову» Дмитрий Филиппович, как человек хозяйственный, предложил нам открутить и отпаять кое–какие элементы (не пропадать же добру!) и уехал в штаб. Ребята вошли в азарт и открутили то, что по режимным соображениям откручивать ни в коем случае нельзя было. И вот расплата: «К стенке! Военный трибунал!». Повесив головы, испытатели по очереди выстраивались у стены ангара, и вскоре возле злополучной «головы» остались два человека: Дмитрий Филиппович, руководитель экспедиции и я, ведущий инженер.

Наступила пауза. Ребята стояли понуро у стены и молчали. Дмитрий Филиппович тоже замолчал, раздумывал, что ему делать дальше. Как южанин был он человеком горячим, но добрым. Вот и сейчас он начал жалеть о своей вспышке. Какой там трибунал, с кем останется, кто будет работать! Специалисты – не грибы, за день не вырастут. Но слово не воробей, сказанного не вернёшь.

Я, молча, иду к стене, поворачиваюсь и обращаюсь к шефу:

– Дмитрий Филиппович, во всех вопросах Вы самый знающий из нас. Вы лучше нас знаете, что можно разбирать, а что нельзя. Отдавая распоряжение, Вы должны были, во–первых, сделать его в письменной форме, а во–вторых, указать в распоряжении требуемые условия и ограничения разборки. Вы этого не сделали, так что тоже становитесь к стенке рядом со мной.

Такой наглости от меня шеф не ожидал и слегка растерялся. Вообще–то он был превосходной умницей, но слегка с замедленной реакцией. Я же по молодости неплохо играл в шахматы, и пока шеф выстраивал стенку, успел просчитать ситуацию на несколько ходов вперед.

– Василий Тихонович! Что ты предлагаешь?

Я обрадовался. Обращение на «ты» означало, что шеф успокоился, не сердится на меня и намерен искать выход.

– Дмитрий Филиппович, а ведь ничего страшного не произошло. Как испытатели мы допущены к работе с головной частью, посторонних не было. Так что остается формальный вопрос: сорванные пломбы на отдельных узлах. Но ведь изделие все равно будет уничтожено взрывом вместе с пломбами и без них.

–Да, но могут прийти офицеры части, инспекция! – засомневался шеф.

– Вон там, в углу ангара стоит контейнер. Мы загрузим «голову» в контейнер, закроем и опечатаем двумя печатями, моей и Вашей, и поставим охрану. Порядок хранения и вскрытия контейнера будет определен инструкцией с непременной фразой: «Контейнер может быть вскрыт только при наличии носителей двух печатей». Если вдруг появится контроль, то меня почему–то не будет в ангаре. Вы потом объявите мне выговор за прогул, но контейнер не будет вскрыт.

Шеф обрадовался. Он уже подумывал о подобном исходе, но после первоначальной вспышке гнева ему было неудобно самому идти на попятную.

– Василий Тихонович, действуй! Инструкцию я напишу, и чтоб завтра изделие было уничтожено при твоем личном участии.

Я позволил себе слегка по ёрничать:

– Дмитрий Филиппович, все будет тип–топ, как в лучших домах «Пóрижа и Лондóна».

И вот наступило утро следующего дня. Часам к девяти к ангару подкатили два газика. Из одного выпрыгнул лейтенант–взрывник. На нем был полушубок, а на ногах – валенки с галошами. Был декабрь месяц, и в казахстанской степи по–зимнему гуляли свирепые ветры. В другом газике сидели автоматчики – наша охрана в пути и охрана периметра площадки взрывных работ, чтобы случайные люди не пострадали при взрывах. Сунув мне руку, лейтенант представился:

– Георгий.

– Победоносец? – встрепенулся я.

– Да нет, взрывник. Ну, а ты, гой еси добрый молодец, кем будешь?

– Василием.

– Блаженным? – обрадовался лейтенант.

– Аз есмъ – смиренно ответил я и почувствовал симпатию к лейтенанту. Люблю людей с юмором.

Сняв печати и погрузив контейнер, мы сели на деревянные ящики с толовыми шашками и поехали на площадку подрыва. Мне было интересно, а лейтенант, для которого всё это было рутиной, достал пачку папирос и обратился ко мне:

– Раб божий Васятко, куришь?

–.Злоупотребляю дымом поганым и вонючим.

– А какой марки дым жалуешь?

– Марки «Стрела» – мрачно ответил я. Лейтенант удивился:

– Это что за марка такая? Я и не слыхал.

–Обыкновенная, стреляю, у меня сигареты кончились.

– Беломор примешь?

– А что ж не принять, – смущенно ответил я.

Похлопав по карманам, Георгий достал коробку и, пробормотав:

– А чёрт, детонаторы, – сунул ее обратно. Я протянул ему коробок спичек. Молча кивнув головой, лейтенант дал мне прикурить и закурил сам.

Приехав на площадку, мы расставили часовых так, чтобы они видели все подходы и сами были в безопасности. Недалеко от ямы, в которой нам следовало подорвать «голову», стояло небольшое сооружение из бетона, где можно было укрыться при взрыве. Раскрыв контейнер, мы вывалили «голову» в яму и обложили ее взрывчаткой. Вставляя шнур в гильзу детонатора, лейтенант, подняв палец вверх, назидательно сказал:

– Вот это бикфордов шнур, горит со скоростью сантиметр в секунду. Понял?

– Не бином Ньютона, понять можно.

Лейтенант поморщился, но сказал сдержанно:

– Оно конечно, не велика наука. Да только со шнуром у нас напряжёнка. Так что я отрезаю десять сантиметров. Соображаешь?

– Соображаю, я с детства у мамы понятливым был.

– Вот и хорошо, И если, Вася, хочешь маму ещё видеть, то клювом не щелкай и бегай шустро вон до той будочки, потому как лишнего времени у нас с тобой не будет.

Лейтенант от папиросы поджег шнур, мы выскочили из ямы и побежали в укрытие. Грохнул взрыв. Когда дым и пыль рассеялись, мы подошли к «лобному месту». «Голова» была раздроблена на мельчайшие осколки, по которым никакой враг не смог бы восстановить конструкцию. На этом можно было и закончить работу, да вот только шар из нержавейки, имитирующий шар из ядерных материалов, остался целым и невредимым. Увидев эту картину, лейтенант выругался и сказал:

– Ни хрена мы этот шар не расколем. Надо было его автогеном резать.

– Надо, – согласился я, – но хорошая мысля приходит опосля, да к тому ж существует инструкция, в которой написано про взрывчатку, а про автоген ничего не сказано.

Лейтенант вздохнул и сказал:

– Давай во второй раз положим больше шашек.

Положили, бабахнули, подбежали к яме. Лейтенант радостно закричал:

– Смотри, яма пустая.

Я спустился в яму, начал ковырять землю и на небольшой глубине обнаружил проклятый шар. Разозлившись, мы выложили всю взрывчатку, килограммов восемь, подожгли шнур и выпрыгнули из ямы. Выскакивая, лейтенант зацепился валенком за край ямы. Галоша соскочила с валенка и упала в яму. Я бездумно стал спускаться за ней, как тут лейтенант схватил меня за плечо и закричал:

– Ты с ума сошел! Бежим скорее!

Мы еле успели забежать за стенку укрытия и упали на землю. Лезть в укрытие времени уже не было. После взрыва, разглядывая, пустую яму – ни галоши, ни остатков «головы» – лейтенант предложил:

– Слушай, давай не будем копать. Пусть этот чёртов шар, если он цел, сидит там, на глубине до скончания века. Кто об этом будет знать? К тому же у нас и взрывчатки больше нет.

Так и порешили.

В дороге Георгия потянуло на философию.

–Знаешь, Василий, есть такая штука – инерция мышления. Живет человек, делает одно и то же дело. И до того он к нему привыкает, что когда вдруг меняются условия, то он не сразу это замечает, не сразу перестраивается. Вот это и есть инерция мышления. Наверное, у всех в жизни такое случается. Но если жизнь протекает на кухне, то от этой инерции никому ни холодно, ни жарко. А вот для нашей специальности инерция мышления страшная штука. Ведь если бы я тебя тогда не тормознул, гонял бы ты сейчас чаи с ангелами или с чертями, это уж смотря как, по твоим прегрешениям перед Господом Богом.

А самые упертые в привычках, так это женщины. Вот, например, моя половина на кухне все пережаривает и пересаливает. А когда я возникаю, ответ один: «Моя мама всегда так делала». И она так делает, и дочка, наверное, так же будет делать. Может это и хорошо. А то если все будут искать новое да ломать старое, то, что из этого выйдет? Ты, кстати, женат?

– Нет, Жора, как–то не сподобился. Да и где в этих командировках можно найти жену?

– Это верно, в воинских частях насчет женщин особенно не разгонишься. Поэтому мы, служивые, думаем об этом еще в училище, заранее ищем подругу. А то ведь запрут в такую Тмутаракань, в которой из женских существ только одни козы бродят…. Ага, вот мы и приехали! Ну, Вася, давай, будь здоров! – и он на прощанье стиснул мне руку. – А со взрывчаткой будь аккуратней. Помни, мы ошибаемся раз в жизни!

  Павел Карякин. Старики

Будучи студентом, я проходил практику ультразвуковой диагностики при первой горбольнице. Занятия закончились, и я ехал в первую «горку» на эту самую практику.

– Здравствуйте, Глеб Сергеевич! – просунул я свою небритую фи-зиономию в приоткрытую дверь. – Можно?

– Привет, старик! – не отрывая взгляд от монитора, Глеб Сергеевич протянул мне руку. – Проходи, проходи!

Ему было за сорок. Лысоватый, с рыжими усами, в толстых очках он, наконец, оторвался от монитора и, мельком взглянув на меня, принялся за заключение.

– Ну, что как твоё «ничего»? Опять пивко с ребятами после занятий пили?

Я смутился.

– Да нет! День Рождения был у одногруппника… – заоправдывался я.

– Да ладно – чё передо мной-то оправдываешься? – его очки весело заблестели. – Сам, что ли, студентом не был? Вот тут атлас по УЗИ новый пришёл – глянь.

Он протянул увесистый том в глянцевой обложке. Я знал, что эти спецкниги стоят просто бешенных денег.

Эх!.. Парни с девчонками пошли дальше пить пиво, а я – на занятия. Какая практика?! Я обречённо начал листать книгу, готовясь кое-что законспектировать, а сам продолжал думать. Вот Глеб – лысеющий, толстеющий дядька. Весёлый, неглупый человек. Семья есть. Может, любовница имеется. А может, и нет. Счастлив ли этот человек? Тогда мне казалось, что по разнице лет моё счастье не сопоставимо со скучной и упорядоченной жизнью и соответствующим «счастьем» такого вот среднестатистического доктора.

Тем временем пациентка – молоденькая симпатичная девушка, которой, между прочим, делали УЗИ молочных желёз, уже одевалась. Поймав мой сму-щённый взгляд, непроизвольно задержавшийся сами знаете где, она едва заметно улыбнулась.

«Красивая, чертовка, и ведь знает об этом!» – с тоской вспомнил я о пиве и друзьях.

– Спасибо, доктор! – мелодично произнесла она и положила на стол шоколадку.

– Всегда, пожалуйста! – весело ответил доктор и благодарно кивнул угощению.

Девушка вышла.

– Ну, что, по чаю-мочаю, студент? Вон из того шкафчика доставай, – произнёс Глеб Сергеевич, ставя чайник. – Слышал, сейчас вовсю идут разработки трёхмерной реконструкции УЗИ-картины, причём в реальном времени?

– Да, слышал, – кивнул я. – Только не совсем представляю, как это будет технологически.

– Насколько я понимаю, – продолжал доктор, – в датчике особый спец модуль, конструирующий 3D.

– А частоты? – деловито спросил я.

– Частоты сканирования те же, – сказал Глеб Сергеевич. – Мощность, интенсивность – та же песня, но в диагностике-то прорыв.

– Да, да, – произнёс я, едва сдерживая зевоту и больше думая о симпатичной пациентке, что угостила шоколадкой, чем о новейших передовых технологиях в области ультразвукового сканирования.

Доктор заметил мою рассеянность и, прекрасно её поняв, добродушно усмехнулся. Мне стало неловко.

Коллега разлил по кружкам чай. В это время заглянула молоденькая медсестра. «Опять!..» с тоской поглядел я на её симпатичную фигурку.

– Глеб Сергеевич, – обратилась она, – к вам пациент. Колющенко – старый, как сама старость.

– Спасибо, Валюш.

Валюша упорхнула.

Открылась дверь, и вошёл пожилой мужчина лет восьмидесяти – не меньше. Двигался он, прихрамывая и опираясь на палочку. Несмотря на хромоту и характерную старческую сутулость, у него сохранились ещё признаки статной и осанистой некогда фигуры. Совсем нечастые и совершенно седые волосы были аккуратно расчёсаны на пробор. Желтоватое лицо его, состоявшее, как мне запомнилось в ту минуту, из одних морщин, было при этом вполне живое и даже какое-то острое. Глаза, именно глаза придавали этой «старой как сама старость старости» такую необычную остроту, так мне запомнившуюся. Мужчина был опрятен и одет в вычищенный и отглаженный костюм, годов семидесятых. Местами скатан-ный, он, тем не менее, не имел ни единой заплатки. На ногах его были, быть может, и не такие старые, как костюм, но явно не последней моды ботинки – потрескавшиеся на сгибах, но при этом начищенные. Довершал общую картину великолепный галстук – когда-то, наверное, очень модный, но сейчас вызывавший улыбку.

– Как на машине времени прилетел, – вполголоса, будто прочитал мои мысли, доктор и сказал громче. – Заходите, дедуля!

– Что-что? Пожалуйста, говорите громче – плохо слышу!

– Заходите, раздевайтесь и вашу историю болезни! – ещё громче и чуть медленнее сказал доктор.

Посетитель протянул историю болезни и целлофановый пакет яблок.

– Спасибо! – громко произнёс Глеб Сергеевич и повторил. – Раздевайтесь.

– Так не меня смотреть, – произнёс мужчина.

– А кого? Сына, что ли? Ну, так ведите.

– Не сына…

– Внука? – не дослушал доктор.

Посетитель улыбнулся, отчего морщин, которым, кажется, уже просто негде было располагаться на его лице, стало ещё больше.

– Моего отца – он ходит плохо.

Мы с доктором переглянулись, и только тут мой патрон взглянул на дату рождения пациента.

– 1899 года!

Мы хором присвистнули.

– Ну и ну! – ошеломлённо произнёс Смирнов.

– Без одного года век, – добавил я.

Через минуту посетитель вводил своего отца.

– Осторожно, папа! – произнёс он. – Садись, я помогу раздеться.

Что-то удивительно трогательное отозвалось в моей душе при словах «осторожно, папа», произнесённых восьмидесятилетним старцем.

И мы увидели потрясающую картину.

Еле переступая ногами, опираясь на руку более молодого старца, в кабинет вошло само воплощение древности – как из каких-нибудь старинных легенд начала мироздания. Серое лицо его напоминало глиняную маску. Глаза заволокла мутная серая пелена – старец ничего не видел. Голова его, низко опущенная, мелко тряслась, как и руки. Редкие-редкие, спутанные, белые как снег волосы напоминали клочки мха, запорошённые снегом. Зато такие же белые брови густой аркой сошлись на переносице. Он совершал короткие, но очень частые шаги, в то время как ноги его в коленях совершенно не гнулись.

– УЗИ органов брюшной полости, – машинально прочитал доктор, уже переключаясь на работу.

Я же, потрясённый, принялся помогать раздевать удивительного человека, когда тот с огромным трудом и не без помощи сына сел на стул. После того, как с пациент был раздет, ему предстоял не менее долгий и трудный путь к кушетке – целое путешествие.

Наконец, исследование было завершено, и вновь потрачена уйма времени, чтобы пациента одеть и вывести.

– Спасибо, доктор! – произнёс сын за своего отца, который, скорее всего, даже не понял, что происходило несколько минут назад.

– Дай вам бог здоровья! – произнёс Глеб Сергеевич, протягивая историю болезни.

«Какой он салага, если вдуматься» – всё ещё потрясённый смотрел я на олицетворение глубокой древности, восьмидесятилетнюю моложавую старость и сорокалетнее малолетство. Интересно, что же мне в этом случае сказать о себе?

Челябинск

Декабрь 2011

  Павел Карякин. Вафли

Над бескрайними степями Северного Казахстана по-хозяйски разверну-лась лютущая зима. Летом все умирают от иссушающего, беспощадного, надоедливого зноя, но зимой этот зной превращается в благостную мечту. В лютый мороз ничего не может быть желаннее жары. И чем жарче, тем лучше. Валька даже согласен был жить в пустыне, лишь бы никогда не терпеть жестоких холодов. Хуже злого, в тридцать градусов, мороза быть не может ничего на свете! О том, что летом мысли будут совсем другими, десятилетний Валька, конечно, сейчас не думал. Он бежал с ранцем за спиной в тонюсеньком «на рыбьем меху» полушубке, латанных брючках и старой ушаночке. На ногах болтались великоватые валеночки, даже не подшитые. Рукавички были худы. Он почти всё время бежал – мороз не дозволял неспешных прогулок. Путь домой неблизкий – километра два. Валька устал, перешёл на шаг, пуская паровозные клубы горячего дыхания. Но мороз беспощаден, и через пару минут надо снова бежать.

Не думать о морозе невозможно, и всё же сегодня Валькины мысли были заняты не только тем, как побыстрее добежать домой и отогреться. Он прикрыл глаза и сразу представил их. Вафли! В ранце у Вальки вафли! Целых шесть! Гофрированные, сливочные, завёрнутые в бумагу! Восхитительные, сладкие-пресладкие! Разве может быть что-нибудь лучше?! Ну, кроме мороженого, конечно. Но мороженого нет, а вафли – вот они! Прямо в ранце! И через несколько минут будет торжественный ритуал дележа – у Вальки две сестры и четыре брата – и настоящий пир!..

Валька оступился – он бежал с закрытыми глазами – и растянулся в суг-робе. Проникший за шиворот снег ледяными иглами обжёг кожу. Лицо нестерпимо заболело от злой замёрзшей воды. Валенки тоже забились преда-тельским снегом. Но долго разлёживаться мороз не позволял, и Валька побежал снова…

… Ильяс стоял на крылечке маленькой деревянной школы с бумажным свёртком в руках и наблюдал, как густой, кудрявый дым, валит из покосившейся трубы.

– Здорово, Ильяска! – в бок толкнул Димка, приятель из параллели.

– Здорово! Слушай, вафли хочешь?

– Какие вафли? – озадаченно спросил Димка.

– Вот эти, – Ильяс повертел бумажный свёрток. – Мамка положила в портфель, а меня уже тошнит от них! Папка притащил целых три коробки – у них там какая-то… это… как его?..

– Неучтёнка? – подсказал Димка.

– Ага, неучтёнка!

– Не, не хочу, у нас тоже дома полно, – Димка покрутил головой. – Отдай их вон Вальке.

– Это который «Ханы – паны, на всех одни штаны», что ли? – с презрением протянул Ильяс.

– Ну! Он вечно жрать хочет, но никогда не попросит – гордый весь такой!

– А вот сейчас проверим, возьмёт или нет, – широко ухмыльнулся Иль-яс. – Ва-а-алька-а! Иди-и-и сюда-а-а!

Валька обернулся на крик и не спеша подошёл.

– Чё, ребя? – произнёс он, громко шмыгнув носом.

– Вафли хочешь? – предложил Ильяс.

Валька затрепетал. В глазах промелькнул мучительный голодный блеск. Промелькнул только на мгновенье – и Валька невозмутимо пожал плечами.

– Ну, так будешь или нет, чего молчишь?

Валька насупился.

– Как хочешь, – нарочито равнодушно продолжал Ильяс. – Тогда я их выкину!

Короткая мучительная судорога снова тронула лицо Вальки.

Ильяс уже размахнулся, чтобы подальше зашвырнуть свёрток с вафлями, но в последний момент его руку перехватил Димка.

– Подожди, – отчего-то с досадой сказал он, – дай-ка сюда.

Димка забрал свёрток и подошёл к Вальке.

– На! – он сунул шуршащий пакет в широкий Валькин карман. – Разделишь с сёстрами и братьями!

Валька стоял столбом, готовый провалиться сквозь землю. Лицо горело нестерпимым огнём стыда.

– Спасибо! – пробормотал он, не поворачивая головы, постоял ещё се-кунду и пошагал прочь. Через несколько шагов побежал – погнали мороз и унижение…

Когда Валька остановился и обернулся, Ильяс и Димка скрылись за углом. Он достал из кармана вожделенный свёрток. Развернул. Точно – вафли! Ровно шесть! Несмотря на вечный мучительный голод, в большой семье Ханов было негласное правило: всё, чем удавалось братьям или сёстрам разжиться на стороне, – делить. Даже если бы вафля была всего одна! Это правило было сильнее любого голода. Никто бы уже и не сказал, почему так было. Просто было, и всё тут.

Валька бережно, почти благоговейно уложил драгоценный свёрток с вафлями в портфель и побежал – мороз не шутействовал…

– Лизка, Лизка! – радостно закричал Валька, торопливо скидывая в сенцах валенки. – Что я принёс! Идём делить!

Он вбежал в страшно исшарпанную комнатушку. Из дверей другой комнатёнки показалась Лизочка – маленькая, худенькая девчушка лет шести. Старшие братья и сёстры были ещё в школе.

Валька достал свёрток. Лиза приподнялась на цыпочки, вдохнула сливочный аромат свёртка и даже зажмурилась от восторга.

– Вафли! – торжественно объявил Валька и, выдержав паузу, уже буд-нично предложил: – Ну, будем делить?

Но вот незадача: ребят-то семь, а вафель только шесть. Валька досадливо почесал в затылке, открыл свой истрёпанный, с торчащими нитками ранец и извлёк деревянную линейку. Учился он хорошо, и произвести несложный расчёт было делом техники. Валька измерил общую длину шести вафель и разделил её на семь. Лизочка восторженно и нетерпеливо прыгала рядом.

Наконец, с дележом было покончено. Валька аккуратными кучками раз-ложил порции (у некоторых оказалось по два кусочка) на деревянном столе. Одну долю протянул Лизе, в нетерпении прыгавшей вокруг него, другую взял сам. На ходу он с хрустом отхватил кусочек, отыскал в ранце Майн Рида и устроился на скрипучей панцирной кровати.

Лиза вооружилась чайной ложкой, взобралась на шаткий табурет за стол и приступила к пиршеству. Первым делом она разделила вафли повдоль на две аккуратные половинки, так, что открылся восхитительный сливочный крем. Ложкой она подцепила сливочную начинку, самую капельку. Отправила в рот и принялась рассасывать приторно-сладкий крем как карамельную конфету. Только когда начинка полностью истаяла во рту, Лиза соскоблила следующую порцию, которую едва можно было различить без микроскопа. Но вот вафель-ная половинка уже без крема…

Лиза была так увлечена, что не заметила, как за ней вот уже долгое время, пристально и всё более мрачнея, наблюдает Валька. Он оторвался от книги, перестал есть, и лишь его пальцы непроизвольно крошили хрустящий краешек лакомства. Ещё через десять минут Лиза покончила и с вафельными половинками. Она вздохнула и облизала остатки крема с ложки. Потом скосила глаза к окну и облизала пустую ложку ещё раз. Подпёрла головку одной ручкой, а другой принялась крутить ложку на столе как волчок.

С глубочайшей печалью Валька посмотрел на свою едва тронутую долю, угрюмый и насупленный, поднялся с кровати и подошёл к Лизе.

– На, Лизка! Кушай!

Лиза вскинула удивлённые глаза.

– А ты?! – и не смогла удержать радостную щербатую улыбку.

– Да я чё-то не хочу! Сильно сладкие! Не хочу, – он деланно широко и равнодушно зевнул, безразлично почесал в затылке, сгрёб любимого Майн Рида и ушёл в другую комнату.

Челябинск

Февраль 2016

  Павел Карякин. Колодец

В моей голове нет ничего, кроме личной морали, и сотворить себе право на неё составляет смысл

всех моих исторических вопросов о морали. Это ужасно трудно – сотворить себе такое [право].

Одиночество придаёт нам большую чёрствость по отношению к самим себе

и большую ностальгию по людям: в обоих случаях оно улучшает характер.

Фридрих Ницше

1

Кажется, всё – бесконечная грядка закончилась. Я крякнул, распрямляя спину. «Что ж ты так кряхтишь-то, Виктор Андреевич! Точно старый сморчок, ёлки-палки!» Ну, натурально, садовод со стажем, как сказали бы многие, и тот скучный тип людей, для кого труды и заботы на собственном участке со временем становятся не просто удовольствием, но почти смыслом жизни. Большинство интересов при этом так или иначе связаны с хлопотами по хозяйству. И ничего больше не интересует. Ну, почти ничего, – разве ещё небольшой собственный магазинчик, маленький бизнес, позволяющий жить чуть вольготнее. Мне это видится вернейшим признаком рачительности, осёдлости и… одиночества в преждевременно наступающей старости. По крайней мере, в моём случае.

Одиночество!.. Почти непрерывное ощущение его, грузом своим отяго-щающее неотвратимый ход лет. Одиночество!.. Груз, за которым жизнь теряет свои краски, свою священную значимость! А ведь мне нет ещё и шестидесяти!..

Так-так, вода кончилась. Эх, с моим радикулитом только по воду и ходить – колодец-то не близко! «Да не беда!» – рассудил я, заталкивая сигареты в задний карман трико.

Дорога к общему колодцу лежит через центральную аллею – самую широ-кую, яркую и колоритную в нашем саду, особенно осенью. Путь не скор, но к середине его я забываю о своём злосчастном радикулите. По правую руку уходят в небо огромные тополя, по левую – берёзы. Очень стройные. Даже чересчур. Каждое дерево знаю наизусть, и всё равно всякий сезон оно разное! Копошась на своём участке, я часто думаю о том – времени у меня навалом, – что небесный творец – кто угодно: художник, философ, чудак, тратящий столько сил и находчивости на неповторимость своих творений, – кто угодно, только не лентяй! А какой невообразимый честолюбец и расточитель – тратить столько золота, чтобы на короткое время поразить наше воображение немыслимой роскошью. Потом, правда, у творца наступают временные трудности. Иначе как объяснить его переход с осеннего золота на зимнее серебро? Далее уже совсем как у людей: творец поправляет свои денежные дела за счёт колоссального летнего оборота зелени, и к осени у него снова есть внушительное состояние, которое он готов потратить на золото. И так из года в год!

Эх, чёртов радикулит! Может всё-таки пробурить скважину на участке?..

Летом я почти никогда не ощущаю своих афганских ранений, кроме самого главного – моя жена меня не дождалась. Сказать, что я безнадёжно одинок, было бы неправдой: есть друзья, сестра. Но может ли это заменить семью и детей, которых никогда не было?

Ну, вот и колодец. Летит пустое ведро, громыхает цепь, и через несколько мгновений я слышу громкий всплеск. Ведро заполняется, и я кручу рукоять, слыша, как время от времени падают через край излишки воды. Наконец, я достаю ведро и, оглянувшись, делаю несколько глотков – привычка из детства, почти ритуал. Наверное, это не очень прилично, но отучить себя даже не пытался.

– Неужели вы не знаете, что пить холодную воду из колодца большими глотками нельзя? – неожиданно раздался детский голос.

Я дёрнулся так, что разлил почти полведра. Прямо на трико! Холоднющая вода, ужас!.. Передо мной стояла маленькая белокурая девочка лет шести-семи в белом платьице. Совершенно удивительные синие глаза её смотрели, пожалуй, с некоторым ехидством. Да и вообще весь её вид демонстрировал какую-то насмешливую снисходительность, но скорее забавную, нежели обидную. Меня поразило, что глаза эти отражали мысли, чувства, эмоции, свойственные кому угодно, но только не ребёнку таких лет.

Во мне шевельнулось невольное смущение и какое-то незнакомое, скребу-щее у подбородка ощущение волнения, не похожее, впрочем, на страх.

Девочка тем временем села на скамейку у колодца.

– А почему нельзя? – лукаво склонил я голову.

– Потому что можно простудиться. Вы что, маленький, не понимаете? – поучительная нота прозвучала по-детски, но со взрослой иронией.

– Ах, вот в чём дело! Ну хорошо, больше не буду! – усмехнулся я. – Тебя как зовут?

– Кристина, – ответила девочка, вопросительно глядя в мою сторону.

Я уже тянул следующее ведро.

– Симпатичное имя! Ну, а меня – Виктор Андреевич! – ответил я, перели-вая воду из колодезного ведра в своё. – Будем знакомы!

Я подхватил ведро и побрёл к своему участку.

Теперь тополя-великаны были по левую руку, а берёзы – по правую. Гонимая ветром, шелестела опавшая листва, а солнце заставляло сладко жмуриться. Эх, бабье лето!

Весь день я провозился на участке…

…На следующий день я вновь отправился за водой. Я наслаждался своей любимой аллеей; по сути, последние деньки – скоро дожди. Набрав воду, уже хотел по привычке отпить, как вспомнил о вчерашней девочке. Резко обернув-шись, я увидел её, сидящую на скамеечке. Клянусь, секунду назад её не было!

– Здравствуйте, Виктор Андреевич!

Я ждал, что она сейчас скажет строгим детским голосом, что-то типа «Я всё вижу!» Но ничего подобного не произошло. Я присел рядом и достал сигареты.

– Вы ещё и курите?.. – вскинула брови девчушка.

«Ну, теперь всё в порядке!» – усмехнулся я, дождавшись ожидаемой нотки в её разговоре.

– Послушай, детка, – перебил я её, – я же взрослый, и мне кажется, что могу делать всё, что захочу.

Девочка пожала плечами, но не обиделась.

– А я и не пытаюсь вас воспитывать: всё равно поздно, – она беспечно болтала ножками, словно наслаждаясь моим удивлённым смущением.

Я не выдержал её озорного взгляда и рассмеялся.

– Просто то, за что взрослые так ругают детей, сами всегда делают. И ещё сердятся, когда им об этом говорят.

Наверное, нашлось бы чем возразить на такое вполне справедливое заме-чание, но реплика эта, высказанная с потрясающе детской наивностью и про-стотой, на фоне вчерашней «недетской» иронии заставила сдержаться.

– Это чья же такая умная девочка? – выпустил я струйку дыма.

Девчушка не ответила и, чуть наклонив голову, сощурилась.

Я чувствовал необъяснимую симпатию к своей новой знакомой – чересчур скорую, как мне казалось. «И у меня могла быть такая дочка!»

– Просто я никогда тебя здесь не видел раньше.

– Я здесь в гостях, – ответила Кристина, – и очень издалека. Почему взрослые разговаривают со всеми детьми как с маленькими?

– А как же нужно?

– Не все дети одинаковы.

– Справедливое замечание… – задумчиво пробормотал я, пуская дым. Докурив в полном молчании, затушил сигарету, мягко взъерошил очаровательную белокурую головку девочки и поднялся.

– Ну, пока Кристина!

– До свидания!..

…Следующий день был ударным. До полудня я сделал почти всё, что планировал на сегодня по хозяйству, и поймал себя на том, что частенько вспоминаю о девочке с синими глазами и непроизвольно поглядываю на пустые вёдра. Разве возможно так быстро привязаться к чужому ребёнку, пусть и прелестному? Наверное, если учесть моё многолетнее одиночество и тот факт, что у меня никогда не было детей. Сестра и друзья всегда удивлялись тому, о чём я так горько сожалел – как, по их мнению, можно переживать отсутствие семьи и детей, если таковых никогда не было? Ведь психологи считают, что не обременённые семьёй люди настолько привыкают к свободе, что одиночество для большинства из них скорее желанно, нежели тягостно. Думалось и о том, что у меня совершенно нет опыта общения с маленькими ребятишками. Но с этой девчушкой так легко и просто. Вопрос? Одни вопросы!..

Приближаясь к колодцу, я искал глазами Кристину. Но её не было. Набрав воды, я уже склонился, чтобы отпить, как некое шестое чувство заставило обернуться. Клянусь, я почти ожидал её увидеть! Снова, беспечно болтая не достающими до земли ножками, девочка сидела на скамеечке и внимательно наблюдала за мной.

– Привет, Кристина! – кажется, я обрадовался, и она заметила это.

– Здравствуйте, Виктор Андреевич! Неужели вы так любите холодную ко-лодезную воду, что не можете потерпеть до дома?

– Как тебе сказать? – я подмигнул. – Обожаю!

Девочка весело рассмеялась.

– А я думала, что только маленькие дети любят пить ледяную воду так, чтобы аж зубы заломило.

– А ты разве не любишь? – я присел рядом.

– Люблю иногда, – пожала она плечами. – Я ведь тоже маленькая девочка. Просто там, где я живу, бывает очень холодно.

Я понимающе кивнул. Мы ещё посидели так, весело болтая о всяких пус-тяках, и я не сразу заметил, как светлое личико девочки заволоклось грустью и как-будто потемнело.

– Что-нибудь случилось, Кристина?

Она качнула головкой.

– Мне жаль Шарика.

– Какого? Нашего садового пса, что ли?

– Да, – девочка вздохнула. – С ним может случиться беда.

– Почему? – я был удивлён и немного расстроен такой внезапной сменой её настроения. – Дорогая, я видел его сегодня с утра – жив-здоров!

Я представил его поджарую фигуру и вечно улыбающуюся физиономию с высунутым языком. Шарик – темпераментный, озорной пёс местного производства – был абсолютным любимцем всех садоводов.

– Да он меня переживёт! – весело воскликнул я.

Но лицо Кристины ещё больше нахмурилось.

– А я говорю, что ему грозит беда! – лицо её вдруг перекосила капризная гримаска, и мне показалось, что она сейчас заплачет.

Не готовый к подобному повороту, я растерялся и уступил:

– Ну, слушай… как ему помочь?

– Ещё можно успеть. Вон за той аллеей! Можно успеть!

Я подавил скептическое выражение на своём лице, однако не торопился. Неожиданная же тревога её, кажется, достигла определённого предела, и девочка чуть ли не вскрикнула.

– Ну, что же вы медлите, Виктор Андреевич?!

Я вздрогнул. Резко поднялся, схватил ведро с водой и не попрощавшись зашагал к своему участку. Лишь скрывшись за поворотом, я сразу же сбавил шаг и попытался выкинуть из головы вздорное поведение моей новой знако-мой. «Чёрт подери, ну, ещё расстройся из-за этой ерунды!» К концу тополино-берёзовой аллеи я уже почти успокоился, когда услышал тихий и жалобный собачий скулёж. Замедлил шаг, чтобы услышать более ясно. Собачий стон повторился отчётливей. Прибавив шагу, я свернул с аллеи и остолбенел: всеобщий любимец Шарик лежал на земле, придавленный упавшим деревом. Из пасти его шла кровь. Всё ещё отказываясь верить собственным глазам, я подбежал к раненому псу. Собака посмотрела на меня мучительно-беспомощными, плещущими болью глазами и издохла…

…Почему-то я знал, что снова её увижу. Конечно, я ждал упрёков, что не поверил, не послушал. Но ничего такого не случилось.

– Он был хорошим псом, – лишь произнесла она.

– Да, – механически согласился я, – добрым и ласковым.

Помолчали.

– Я его похоронил сейчас же. Но ты не переживай, – приободрил я. – Ему теперь очень хорошо! – не нашёл я сказать ничего более оригинального в таких случаях.

– Знаю, – грустно ответила Кристина, и я почему-то не удивился…

…На следующий день я управился с большинством дел и подловил себя, что мысленно уже «там». Меня почему-то не смущало то, что Кристина всегда появлялась внезапно, хотя и возникал вопрос: «Как ей удаётся подгадать время моего прихода?» Ответ нашёлся сам собой: во-первых, я всегда примерно в одно и то же время иду за водой, во-вторых, вероятно, участок её недалеко от колодца и девочка просто видит, как я подхожу к нему с возвышенности.

Сегодня она была повеселей.

– Ну, привет, Кристиночка! Как бодрость духа?

– Здоровско! – весело ответила она.

Я набрал воды и присел рядом.

– Давай поиграем в слова, – предложил я.

– А как?

– Очень просто. Я называю слово, а ты на последнюю букву называешь другое. Колодец, – начал я.

– Царство, – подхватила Кристина.

– Одиночество.

– Остров.

– Вода…

Мы виделись каждый день и во что-нибудь играли. Если не играли, то просто разговаривали о чём-нибудь, а я всё никак не мог привыкнуть к её смышлености не по годам …

…Сегодня Кристина была не в духе. Её и без того пухлые губки надулись ещё больше.

Я набрал воды.

– Чего такая сердитая? Обидел кто? – спросил я.

– Да этот Жорка! Почему все мальчишки такие противные?

– Ну-ну.

– Я говорю ему: не лазь по деревьям – тебе нельзя, а он как назло: «Сего-дня полезу на самую высокую берёзу!» – передразнила она.

– Жора – это мальчик со 150-го участка, что ли? – поинтересовался я.

– Наверное. Но ему никак нельзя этого делать!

– Но почти все мальчишки лазают по деревьям, – сказал я.

– Я знаю, но ему нельзя!

По мере того, как шло время, Кристина обнаруживала всё большее волне-ние, которое необъяснимо стало передаваться и мне.

– Почему он меня не послушал? – взволнованно проговорила она, а я вздрогнул. – Его необходимо спасти!

– Кого? – от растерянности глупо спросил я.

– Да Жорку же! Ну, что же вы ничего не делаете, Виктор Андреевич?

Я вспомнил случай с Шариком, и ситуация мне уже не казалась капризом маленького ребёнка.

– Где он? – быстро спросил я.

– Туда! – Кристина указала направление.

Даже не взяв ведро, я стремглав помчался в указанном направлении. Я уже не молод и, конечно, быстро выдохся. Добежал к указанному повороту, едва дыша, с рвущимся наружу сердцем. Свернув с аллеи, увидел, наконец, Жору. Он уже забрался довольно высоко и, похоже, не собирался останавливаться на достигнутом. Мальчик не видел и не слышал, как я вплотную подошёл к берёзе, когда неожиданно сук треснул под его ногой, и, с хрустом ломая ветви, он полетел вниз, лишь с полпути запоздало закричав от ужаса. Он угодил аккурат на мои вытянутые руки так, что сам не пострадал нисколько – разве что царапин набрал, пока летел вниз. Зато я не удержал равновесия и пребольно шлёпнулся на спину, ободрав её. Досталось и моим рукам – отшиб.

– Фуф! – перевёл дух я. – Ну, почему не слушаешь добрых советов, а?! – нарочито сердито спросил я. – Или всё, что советуют девочки, изначально об-речено на провал, только потому, что они девочки?

Всё ещё тяжело дыша, мальчик с глубочайшим и неподдельным изумлением уставился на меня.

– Откуда вы знаете?

– Что именно?

– Я никому не рассказывал про свой сон, даже маме! – тихонько произнёс мальчик.

– Постой, постой. Какой сон? – в свою очередь не понял я.

– Девчонка в белом платье сегодня мне приснилась и сказала, чтоб я не лазил по деревьям, а то расшибусь. Но я никому не рассказывал про сон! Честное слово! Я больше не буду! – невпопад добавил он.

Совершенно потрясённый, я смотрел, как Жора побрёл к своему участку…

…Я не задавал лишних вопросов, но то, что девочка обладает способностями какого-нибудь экстрасенса или там медиума, я не сомневался. Необъяснимым было и моё к ней стремление – тянуло словно магнитом. Привязалась ли она ко мне? Наверное… Мы часто играли во что-нибудь – один раз даже в жмурки. Так беспечно хорошо мне, наверное, было только в детстве. Я уже и забыл, как это бывает…

…Нынче Кристина снова была не в духе. Я уже предположил, откуда ветер дует.

– Что на сегодня? – с нарочитой беспечностью спросил я. – Кого спасать на сей раз?

– Какой вы несерьёзный, Виктор Андреевич. На трёхсотом участке про-водка не в порядке – ночью может случиться пожар, могут умереть люди.

Я не стал выяснять, откуда у маленькой девочки такие познания в области электрики…

– Петрович, салют! – поприветствовал я, подходя к трёхсотому участку. – Слушай, ты проводку давно проверял?

Немолодой морщинистый Петрович с вечной папиросой в черновато-жёлтых зубах тряхнул головой.

– Да некогда всё – работает и работает, – раздался бронхитный кашель.

– Надо бы проверить, Петрович.

– Да сегодня гостей полон двор – сын с женой и детишками приедут – повод есть вздрогнуть! – крякнул Петрович и крутанул седой ус.

При упоминании о детишках сердце моё ёкнуло.

– Слушай, давай проверим! – я был так напорист, что садовод сдался.

Мы открыли щиток, и глаза наши округлились.

– Ишь ты! Вот ведь лиха-то чуть не случилось! – взволнованно произнёс сосед упавшим голосом и вновь разразился кашлем. – Ну, Витюха, ты даёшь! Почитай второй раз родились! Слушай, ты часом не экстрасенс?

– Вроде того, – усмехнулся я.

– Заходи сегодня на огонёк – настаиваю!..

…Я собрал огромную груду сухих листьев, и мы с Кристиной прыгали в них по очереди и с разбегу, хотя мне с моим артритом и афганскими ранениями это занятие быстро встало боком. Потом она сидела на скамеечке, как всегда, болтая ножками, а я курил.

– Всё-таки взрослые удивительные существа! – произнесла она. – Человек еле дышит, но курит! Это у вас такая игра?

Я улыбнулся, ещё раз подивившись такому нехарактерному для маленьких детишек ехидству…

…Сегодня Кристина вновь была сама не своя. Лицо её, всегда и без того очень бледное, было белее снега. Я уже знал, чем чреваты такие перепады на-строения.

– Этой ночью к четыреста пятому участку придут трое! СТРАШНЫЕ ЛЮДИ! НОЖИ! Там сегодня будут и дети!

Нормальные маленькие ребята так не разговаривают. Это понимал даже я – никогда не имевший собственных детей. Но рассуждать было некогда…

…Я набрал телефонный номер.

– Старший оперуполномоченный Колесов, убойный отдел, – раздался знакомый надтреснутый басок в трубке.

– Никита, привет!

– А, Витюха, здорово!

– Как дела, дорогой?

– Порядок – твоими молитвами!

– Ну, и отлично. Слушай, друг! Помощь твоя нужна – выручай.

– Чем смогу. Слушаю тебя.

– Сегодня ночью готовится разбойное в моём саду. Засаду бы организо-вать…

На том конце повисла короткая пауза.

– Откуда данные?

– Не могу сообщить источник, Никитушка. Вот только наколка.

Снова пауза, затем решительное:

– Записываю…

…Мы подошли к четыреста пятому участку в сопровождении моего ста-ринного друга – оперуполномоченного капитана Колесова, абсолютно лысого, но всегда небритого, и двух его подчинённых.

Сотрудники представились и сразу перешли к делу.

– Сегодня ночью на ваш участок по агентурным данным будет совершено разбойное нападение – предположительно трое наркоманов со стажем. Потому у вас будет организована засада, – затем Никита обратился уже ко мне. – Ну, всё, Витюха, не смею задерживать, – деликатно закончил моё участие в операции старший оперуполномоченный.

– Никита Сергеевич, только обязательно позвони! В любое время! – попросил я.

– Обижаешь старик! – ответил капитан.

…В половине четвёртого утра раздался мобильный звонок. Звонил Коле-сов.

– Витюха, доброе утро. В общем, взяли мы «твоих» субчиков. Один из них – рецидивист в бегах, ориентировочка на него уже давно. Тебе спасибо огромное. Но я от тебя не отстану теперь, – опер засмеялся надтреснутым баском. – Колись, откуда данные!..

…Так я перестал замечать своё одиночество, ежедневно встречаясь с де-вочкой, которая – смешно сказать – подарила ощущение того, что у меня есть семья. Бремя одиночества действительно словно ослабило свои тиски.

Время от времени при помощи необычайных способностей таинственной девочки я предотвращал различные беды и несчастья. А однажды пригласил Кристину к себе в гости. Неожиданно погрустнев, она отказалась, сославшись на строгих родителей.

– А ты с ними приходи, – настаивал я. – Познакомимся. Посидим.

– Всему своё время, – ни с того ни с сего сказала она, и я больше не настаивал…

…Не знаю почему, но мне показалось, что именно сегодня мне предстояло узнать некую тайну. С утра я мучился странными предчувствиями, но ничего определённого на ум не шло. Мы весело провели время с Кристиной, когда на обратном пути меня повстречал Петрович.

– Привет, Витя! – поприветствовал он, дымя своей вечной папиросой.

– Привет, дорогой!

– Слушай, поминки сегодня у Тимофея. Год, как дочь умерла. Придёшь?

– А разве у Тимофея была дочь? Сколько помню, он всегда только с женой был.

– Да девочка у него от первого брака, понимаешь. Вторая жена была про-тив того, чтобы Тимофей привозил сюда свою девчушку, вот ты её и не видел никогда. А как девочка умерла, так нынешнюю жену Тимофея словно подме-нили – стала такой заботливой и участливой, словно вину какую-то чувствует, – собеседник усмехнулся.

– Да она вроде неплохая баба, – возразил я.

– Да, неплохая, но не по-людски как-то вышло… В общем, Тимофей про-сил передать – приходи…

…Я зашёл в дом. Мне предложили место. Было темновато, поэтому глаза не сразу привыкли. На первое был борщ. Налили водки. Напротив сидели Ти-мофей с женой и родственниками. Рядом со мной – Петрович и несколько садоводов. Глаза всё ещё привыкали, и я не сразу заметил на столе фотографию с чёрной лентой. Опустошив тарелку с борщом наполовину, я вторично глянул на фото… Кисть стала ватной. Ложка с борщом затряслась в моей руке, и суп расплескался на скатерть. Тело сначала стало деревянным, а затем я почувствовал совершенно отчётливый такой топот – именно топот – ледяных мурашек по спине. Сердце зашлось и тяжко забухало, как сваебойный молот. На снимке была запечатлена Кристина! В том самом белом платьице и с распущенными белокурыми волосами!

Я тихонько опустил ложку в тарелку и незаметно для окружающих пре-больно ущипнул себя. Затем несколько раз моргнул, но наваждение не исчезло. Не веря своим глазам, я тихонько обратился к Петровичу:

– Как звали девочку?

– Кристина, – ответил он.

Едва владея собой, я продолжал вопросы придушенным голосом.

– Как она умерла?

– Несчастный случай, – ответил Петрович. – Утонула в колодце, который был на центральной аллее, знаешь?

– Но… – я судорожно глотнул, – ты же говорил, что она здесь никогда не была?

– Была один раз. У Тимофея произошёл серьёзный разговор с женой, после которого девочку привезли-таки сюда. В первый и последний раз. Ты об этом ничего не знаешь, потому что тебя как раз год назад здесь не было – ты в Турцию умотал, по-моему.

– Но почему колодец не срыли?! – продолжал я свой иступлённый допрос. – Или хотя бы не предупредили, чтоб водой никто не пользовался!

Петрович странно посмотрел на меня и ответил после паузы.

– Ты что, Витя?! Колодец срыли буквально следом. Там сейчас ничего нет! Ты нормально?!

Я открыл рот, чтобы возразить, но вовремя осёкся. Колодец тоже призрак! И вода! Как вам такое понравится?! И то удивительно, что никто из садоводов ни разу не поинтересовался, чего это я каждый день с пустыми вёдрами туда-сюда рассекаю! Но водичка то в вёдрах, когда возвращаюсь на участок, есть! Сказать в этом случае: «чертовщина» – ничего не сказать!..

Я выпил водки, надеясь запьянеть, но ничего не вышло. Посидев ещё не-много, я отправился к себе и в тот же вечер напился до чертей…

– Теперь ты всё знаешь, – грустно сказала Кристина. – Ты больше не при-дёшь?

– Вот же глупая! – я обнял девочку. – А сейчас я что же? Попрощаться пришёл? Я не верю в привидения! – нарочито весело сказал я.

Кристина сразу повеселела.

– Ну, во что сегодня будем играть?..

…Я приехал к Олегу – моему другу – и мы засиделись до поздней ночи. Худой рыжий бородач с прищуренными глазами был искренне рад встрече – не виделись лет пять. Именно ему я всё рассказал, не питая, впрочем, надежды, что поверит. Друг выслушал скептически, но до конца. В довершение рассказа я передал ему свои записи, которые вёл более или менее регулярно, впервые встретившись с девочкой, которой нет вот уже год.

– Что собираешься делать дальше? – спросил друг, набивая свою кури-тельную трубку.

– Не знаю, – помолчав, ответил я. – Но не брошу – точно.

Друг недоумённо посмотрел на меня.

– Ей очень одиноко, – был мой ответ на его немой вопрос. – Кроме того, должен же кто-то кого-нибудь спасать! – я иронически скривился.

Олег ничего не сказал и молча разлил очередные стопки.

– Если серьёзно, – продолжал я, – то разум мой страшится её – мёртвые есть мёртвые, нас научили с детства бояться всего потустороннего.

Мы выпили.

– Но кому доверять – разуму или душе? Понимаешь, она словно дарит мне новый смысл жизни, каким бы каламбуром это ни звучало.

Я поиграл рюмкой.

– Но самое главное, вчера она сказала, что мне недолго осталось, и что ей очень грустно из-за этого.

До последнего момента молчавший Олег, наконец, заговорил.

– Ну, это уж слишком! – он снова разлил водку. – Твоё счастье, что давно тебя знаю, иначе уже набирал бы «03». Но твоё душевное состояние меня бес-покоит, Витя. Пока у тебя окончательно крышу не сорвало – едешь в швейцар-ские Альпы, мой хороший знакомец устроит за полцены. И не вздумай отка-заться – смертельно обижусь. А девочка твоя никуда не денется.

– Спасибо, дружище! Но ты всё-таки почитай мои писульки – ты же вроде писатель. Может, пристроишь где…

3

…Некогда было ещё полистать записки, но проводить друга Олег приехал. Он с неподдельным сочувствием поглядывал на Виктора: «До какого состояния ещё может довести одиночество? Но ничего – в горах отдохнёт от своих проблем. Такая красота ещё никого не оставляла равнодушным».

– Как долетишь – позвони, хорошо?

– Конечно, Олег, спасибо тебе!..

…День выдался хлопотным. За рутиной дневной карусели Олег едва не пропустил телефонный звонок. Звонил Виктор. Голос был бодрым, весёлым и на редкость жизнерадостным.

– Привет, Олег!

– Здорово! Ну, как добрался?

– Отлично! Великолепно устроился! Тут такая красота – ничего прекрасней не встречал!

– А то! – был самодовольный ответ.

– Слушай, Олег. Я в последний раз был у тебя в гостях и едва не расшибся в ванной – очень скользкий кафель. Позвони жене и накажи быть поосторожнее – как бы ноги не переломала!

Олег усмехнулся.

– Я серьёзно, старик! – на проводе повисла небольшая пауза. – И спасибо тебе огромное! – ни с того ни сего произнёс Виктор.

– Ну, «спасибом», брат, не отделаешься – «поляна» и сауна с тебя, когда вернёшься! Ладно, друг, извини, дел просто по горло. Я вечером тебя наберу…

К вечеру Олег, наконец, управился со своими делами и набрал Виктора. Однако автомат уведомил о том, что абонент недоступен. Все последующие звонки также не угодили в цель. «Что ж, неудивительно, – рассудил Олег, – Попав в такую чудо-страну, обо всём можно забыть, в том числе и о том, что телефоны имеют свойство “садиться”, и их надо “заряжать”».

Вернувшись домой, Олег обнаружил жену в гипсе.

– Рая?! Что стряслось?!

– Да представляешь, поскользнулась в ванной. Хорошо, хоть головой не ударилась!

Часов в двенадцать ночи зазвонил телефон. Говорил заплаканный женский голос.

– Олег Георгиевич?

– Да, слушаю вас.

– Здравствуйте! Меня зовут Светлана. Я сестра Виктора, – воцарилась пауза, от которой Олег похолодел, а прерывистый женский голос продолжал. – Витюша сегодня утром погиб в авиакатастрофе.

– Как?.. – чужим голосом пробормотал Олег. – Но я же… – он хотел ска-зать, что говорил с ним несколько часов назад, но вовремя осёкся.

Шокированный, Олег не сразу понял, что Витя не долетел до Швейцарии!

…После похорон Олег Георгиевич заехал к некоему Артуру Швадовскому. Его рекомендовали как опытного специалиста в области эзотерики и экстрасенсорной практики.

– Здравствуйте, Артур Дементьевич! Мы с вами созванивались…

– Да-да, конечно, проходите!

Они сидели в гостиной. Немолодой уже, совершенно седой экстрасенс почти не мигая смотрел на посетителя водянисто-бесцветными глазами, скре-стив длинные узловатые пальцы. Олег поведал о недавних событиях, связанных со смертью друга, о таинственном посмертном звонке и травме жены. Экстрасенс немного помолчал, выжидая ещё подробностей, и, удостоверившись, что Олег закончил, заговорил:

– Ваш случай, Олег Георгиевич, неоднократно описан в соответствующей литературе. И в моей практике такое встречалось пару раз, – он откинулся на спинку кресла. – Видите ли, некоторые души после смерти одержимы мотивом закончить неоконченные дела своей предыдущей жизни – так, им кажется, они довершают незавершённое. Ограниченные в своих возможностях в нашем мире, они обращаются к посреднику, через которого реализуют свои планы. Но не всё так просто. Дело в том, что подобное вмешательство в предрешённый ход событий влечёт нарушение тонкого и хрупкого равновесия. В результате возникают некие равновесные силы, стремящиеся это утраченное равновесие восстановить, понимаете?

– Как в случае с Виктором?

– Совершенно верно. Эти силы не злые, не добрые. Они не имеют ни воли, ни разума. Их функция – равновесие. В конечном итоге утраченный баланс восстанавливается со смертью посредника.

– А избежать смерти в таких случаях возможно? – поинтересовался Олег.

– Безусловно, – ответил собеседник. – Для этого достаточно не вмешиваться в предрешённый естественный ход событий. Вероятно, ваш друг не знал обо всём этом.

– Даже если б и знал, всё равно поступил бы так как поступил – таков уж он. Мы в Афганистане воевали вместе – о себе он всегда думал в последнюю очередь.

Олег замолчал.

– Ну, зато вы всё знаете, – прервал молчание Артур.

– Что вы хотите этим сказать? – насторожённо спросил гость.

– Только то, что сказал.

Мужчины поднялись и пожали друг другу руки…

…С тех пор прошёл почти месяц. Мистические события за ежедневной рутиной дел успели изгладиться из памяти, когда снова на дисплее телефона высветилось имя Виктора, хотя Олег удалил его номер из мобильника! Сердце неприятно ёкнуло.

– Слушаю, – ответил он на вызов.

– Олег, здравствуй! Времени у меня очень мало, поэтому сразу к делу. Террористами заминирована 112-ая школа. Заряд должен сработать завтра ут-ром. Но есть возможность предотвратить беду.

– Очень неоригинальная шутка! Что, скучаем?! – Олег не сомневался в том, кто звонит, и уж, конечно, узнал голос покойного. Но, боже, как хотелось, чтобы это была всего лишь дурная шутка!

– Олег! Вспомни случай с женой! Я не могу тебя заставлять, тем более тебе всё известно! Но подумай о сотнях жизней не кого-нибудь, а детей! Только с тобой я могу поддержив…

Раздались гудки отбоя.

Олег сидел, словно статуя, чувствуя, как по спине бегут холодные струйки пота. «Почему я?!» Дрожащими руками он потёр виски. «У Витьки было преимущество – он не знал о последствиях!» Олег силился ещё как-нибудь оправдать своё малодушие – жить хотелось безумно. «Да какие к чертям оправдания, когда у меня есть семья!» – от подобного поворота, позволявшего многое извинить, он, однако, вместо того, чтобы успокоиться, пришёл в натуральное бешенство и принялся отмерять кухню нервными шагами.

Закурив, Олег, будто, немного успокоился. Казалось, с каждой струйкой дыма разум его унимался и обретал прежнее хладнокровие. Жена и сын, недавно закончивший институт, – образы двух самых родных и близких людей стояли перед ним. Двух самых любимых людей, которые точно не оценят геройства, если о таковом волей случая узнают. «И я ещё сомневаюсь – неужели вообще может быть иное решение?!»

После третьей сигареты Олег, кажется, совершенно успокоился. «Не всем быть героями, – рассуждал он. – Кроме того, никто из моих сослуживцев, включая покойного Витюху, не может обвинить меня в трусости ещё по Афга-нистану!»

Пачка сигарет закончилась. «Ну, ведь с самого начала знал, что не смо-жешь иначе!» – продолжался беспощадный диалог с самим собой. Олег коротко и громко хохотнул.

Дверь на кухню открылась и появилась заспанная Рая, разбуженная столь странным весельем, да ещё в такое время.

– Ты чего не спишь? – сердито спросила она. – А накурил-то! Как вставать завтра будешь – тебе ж рано?

Олег улыбнулся и притянул любимую женщину к себе, вложив в свой по-рыв всё душевное тепло. Удивлённая внезапной нежностью, Рая произнесла:

– Что с тобой, родной? Всё в порядке? – в лёгком испуге её он почуял от-ветную нежность.

– Теперь, абсолютно! – ответил он с беспечным видом. – Абсолютно в порядке!

Она погладила его рыжую шевелюру и коснулась её губами.

– Пойдём спать, дорогой, а то завтра будешь весь день варёный.

– Ещё немного посижу! – сказал Олег.

Супруга выпила стакан воды, и ушла. Через некоторое время раздалось её равномерное сонное дыхание.

«Ну что ж, не всем суждено умирать красиво и героично!» – он решительно поднялся и стал одеваться. «Где там моя таксофонная карточка – тысячу лет не пользовался. Равновесные силы, говорите?!» Олег плюнул. «Да к шуту их!»…

Челябинск

Декабрь 2009

  Павел Карякин. Мастер чайной церемонии

Действующие лица

Такасуги Арихито – самурай и мастер чайной церемонии.

Куроки Макиро – ронин, ищущий работу.

Каваками Сигэмаса – самурай, близкий друг мастера чайной церемонии.

Симадзу Нариакира – даймё княжества Сацума.

Другие самураи.

Краткий глоссарий

Самураи – японская воинская аристократия, сходная с европейскими рыцарями.

Ронин – самурай, оставшийся без хозяина.

Даймё – крупные японские феодалы, подобные европейским князьям.

Чайная церемония – специфическая ритуализованная форма совместного чаепития. Появившись первоначально как одна из форм практики медитации монахов-буддистов, отвечала общему духу дзэн-буддизма.

Краткая историческая справка

В конце XVIII – начале XIX веков в Стране восходящего солнца наблюдалось относительное затишье: кровавые междоусобицы находились в прошлом, вертикаль власти была укреплена так, что поколебать могущество всесильного сёгуна не представлялось возможным. Многие самураи уже не учились военному мастерству и обращению с холодным оружием, как некогда. Большое количество этих воинов стали обыкновенными чиновниками, хотя и по-прежнему опоясанными двумя мечами. Самурайская эпоха была ещё жива, но уже не сияла былой доблестью.

…Мы смиренно прислушиваемся к звуку кипящей в чайнике воды и чувствуем, как нас оставляют все суеты и заботы. Мы наливаем в ковш кипящую воду, шумящую, как горный поток, и она смывает пыль бренных мыслей…

Такуан Сохо, дзэнский наставник

Два самурая

Замшелая, усыпанная ветками и сосновой хвоей родзи – выложенная камнем дорожка, наконец, упёрлась в тясицу – чайный домик. Крайне аскетичный, с неотёсанными подпорками, он даже был покрыт соломенной крышей – известный мастер чайной церемонии не желал отходить от традиций ни в чём. Неяркий свет торо – старых каменных фонарей, тускло освещавших дорожку, – выхватывал смутные очертания лишь самых близких кипарисов и сосен тянива – особенного сада, созданного вокруг тясицу. Остальные деревья таинственно шептались с ночным ветром в абсолютной тени. Такасуги Арихито – тот самый мастер чайной церемонии, почтительно приветствовал своего гостя Каваками Сигэмаса. Сигэмаса разоружился и совершил обряд омовения. После снял обувь и через намеренно низкий, словно призванный всех уравнять вход, пробрался в тясицу.

– «Тя-но ю – есть не что иное, как поклонение красоте в сером свете будней (Сэн-но Рикю)», – прочитал Сигэмаса каллиграфическую надпись на токонома . – Время неотвратимо, – восхищённо изрёк он, – но гений Сэн-но Рикю сумел создать изречение не подвластное самой вечности – он сумел в одну фразу уложить всю сущность искусства чайной церемонии!

Сигэмаса устроился на циновке, а вошедший следом Арихито почтительно поклонился и в полном молчании, под поющую закипанием воду принялся растирать листья чая каменным пестиком. Гость же угощался рисом.

Закипающая вода, сотворив удивительный дуэт с музыкой шумящих сосен и кипарисов, под мерный и тихий стук пестика, договорилась с самим временем, и оно – время – исчезло. Исчезло, уступив место торжеству наслаждения сколь высшей, столь и простой красотой. Красотой без малейших искусственных излишеств и потому самой изысканной в своей почти обыденности.

Наконец, чай был растёрт до состояния пудры. Тогда Арихито залил полученное горячей водой и взбил до пены тясэном – специально предназначенным для этого бамбуковым венчиком. Вышедшую густую малахитово-зелёную пенистую массу – очень густой чай – по традиции предстояло первым отведать гостю. Сигэмаса отпил несколько глотков из шершавого, грубой выделки, с неровными краями, но безукоризненно чистого глиняного тявана – специальной чаши для крепкого чая маття. Безупречность чистоты не только тявана, но и всех остальных атрибутов церемонии словно была призвана подчеркнуть девственную невинность так называемой изначальной гармонии, давшей начало всему сущему.

– Великий Сюко говорил, что прекрасное не должно обнаруживаться в полную силу, – для его проявления необходимо сокрытие, – умиротворённо, чуть щурясь от терпкого, крепкого вкуса промолвил мастер. – Разве можно короче выразить сущность дзэн?

– Как если сильное и грубое, стремящееся к господству, когда-нибудь постигает глубину дзэн и уже не может устоять перед хрупким и прекрасным!

При этих словах Сигэмаса восторженно разглядывал икебану, филигранная незатейливость которой была по силам только Такасуги Арихито. В простой и естественной композиции крупная сосновая ветка, с кое-где пожелтевшей хвоей, нависала, словно с угрозой и в то же время как бы защищая, над хрупкой орхидеей. В это время шишка отделилась от ветки и упала на татами, чуть прокатившись с тихим звуком.

– Большое даёт начало малому, чтобы малое впоследствии дало начало большому, – глядя на шишку произнёс Сигэмаса. – И так круг за кругом.

Арихито подавал сладости и простой, так называемый жидкий чай – гораздо менее густой и крепкий, нежели маття, когда снаружи раздалась волшебная трель угуису . Ночное пение этой прекрасной птицы редкость.

– Когда б улетели прочь,

Покинув старые гнёзда,

Долины моей соловьи,

Тогда бы я сам вместо них

Слёзы выплакал в песне, – прочитал Сигэмаса.

– Приятно видеть знатоком старинной поэзии лучшего друга, – поклонился Арихито. – Кто, как не Норикиё Сато, проведший столько часов в уединении и медитации, мог достичь такой глубины лиризма обыденного!

Сигэмаса улыбнулся.

– Боюсь, друг мой, ты ошибаешься. Это лирическое упражнение принадлежит Сайгё – знаменитому странствующему монаху.

– Правда твоя, – с достоинством снова поклонился Арихито, – как и то, что прежде чем постричься в монахи, Сайгё в миру носил имя Норикиё Сато и состоял на службе у самого Тоба .

Сигэмаса немного смутился.

– В своей гордыне обойти скудными знаниями поэзии великого мастера чайной церемонии я снова так жалок! Прости меня, Арихито – солдатский ум сколь горделив и надменен, столь же узок и груб!

– Однако не всякий солдат свободно цитирует лучшие танка.

Сигэмаса благодарно кивнул, а мастер воспользовался своей очередью:

– На холме, сквозь зелёной рощи,

При блеске светлого ручья,

Под кровом тихой майской нощи

Вдали я слышу соловья.

По ветрам лёгким, благовонным

То свист его, то звон летит,

То, шумом заглушаем водным,

Вздыханьем сладостным томит.

Произошла некоторая пауза, которую, наконец, нарушил Сигэмаса:

– Какая странная танка! – произнёс он. – Да и танка ли? Очень похоже на то, что делают рыжеволосые варвары из Португалии!

– На сей раз друг мой прав! – ответил Арихито. – Эти иностранные стихи принадлежат прогрессивному западному дворянину и поэту Гавриилу Державину. Ошибка лишь в стране – он из России.

Сигэмаса рассмеялся.

– Неужто разница столь велика! Но, несмотря ни на что, тончайший ценитель чая вновь потряс меня своей глубочайшей эрудицией – кроме тебя мне не известен ни один знаток западной культуры и философии. Хотя ума не приложу – о чём могут рассуждать так называемые мыслители из варварской Европы? – нечаянно продемонстрировал своё грубоватое воинское невежество Сигэмаса.

– Прошу меня извинить, но ты не справедлив, дорогой друг. Запад обладает чрезвычайно выдающимися умами: Кант, Гегель, Вольтер.

– Мне очень жаль, но никогда не слышал о таких! – усмехнулся Сигэмаса.

Мастер же продолжал:

– Их философия во многом противоречит привычному – восточному, а выводы зачастую парадоксальны для нас. Но я часто думаю о том, какие удивительные плоды принесло бы соединение передовых восточных и западных мыслей!

Сигэмаса засмеялся:

– Не могу поверить! Ты толкуешь об идее взаимооплодотворения двух радикальных по отношению друг к другу культур?! Брось, Арихито! Чему, прошу простить, могут научить нас эти варвары, отставшие от Востока в культурном отношении лет на двести!

Арихито лишь тонко улыбнулся.

Они ещё долго говорили о восточной и западной поэзии и философии, наслаждаясь чаем, пением угуису и гармонией единения с вечным и простым. Время прошло незаметно, и наступило четыре часа утра. Чайная церемония завершилась.

Друзья вышли из тясицу. Сейчас же они были охвачены зябким и бодрящим утренним воздухом. В полнейшем молчании они прошли сквозь тянива, и лишь за пределами его Сигэмаса сделался мрачен и хмур.

– Друг мой, – произнёс он, – наши края посетил один ронин – некто Куроки Макиро. Это очень опытный мастер клинка и, кроме того, человек без совести и без чести. Редкий негодяй и мерзавец. Безработный, вечно пьян и явно промышляющий грабежом. Но поговаривают, что он ищет службу у какого-нибудь даймё.

Арихито вопросительно посмотрел на говорившего. Сигэмаса, знавший об простодушии мастера чая в некоторых вопросах, продолжал:

– Чтобы добиться благосклонности даймё, ронин этот будет искать ссоры с каким-либо самураем. Одолев его в поединке и таким образом доказав свои способности, он сможет претендовать на вакансию. Тебе имеет смысл затаиться, дабы не быть вызванным на поединок!

Арихито всё понял.

– У одного знаменитого воина с Запада, – сказал мастер, – был излюбленный девиз: «Делай, что должен, и будь, что будет!» Это очень созвучно нашему дзэн. Если я буду прятаться, то уже не буду самураем и знатоком дзэн. Буду ли я иметь право считаться и истинным знатоком чайного мастерства?! Предав дело в малом, предаёшь и в большом!

Сигэмаса стал очень серьёзен и начал говорить прямо:

– Прости, друг, ты величайший мастер чая, но ты никогда не воевал и не сражался! Ты проиграешь поединок!

– Прошу меня извинить, но ты позоришь меня своей жалостью, Сигэмаса! – с укором произнёс Арихито. – Помни, прежде всего я самурай и уж потом мастер чайной церемонии.

– Как же ты поступишь? – упавшим голосом спросил самурай.

– Так, словно ты ничего мне не говорил.

Сердце мужественного Каваками Сигэмаса, горячо любившее величайшего ценителя чая, облилось ледяной кровью.

– Благодарю за прекрасную беседу! – с улыбкой и поклоном попрощался мастер.

Таким был Такасуги Арихито – певец философии дзэн и, вероятно, последний столь глубокий знаток чая. И хотя кровь на полях сражений и в поединках более не лилась так обильно, как столетия назад, Арихито был всё же потомственным самураем, профессией которых на протяжении тысячи лет была война. А значит, и убийство. В этом содержалась драма – Арихито пришёл в этот мир словно не в свой час и не в той ипостаси. Чайную церемонию практиковали многие самураи. Ритуал этот помогал прояснить разум и способствовал постижению скрытого смысла многого. Основанное на философии дзэн-буддизма, действо это в созерцательной силе своей открывало особое вдохновение и решимость совершенствоваться на пути воина. Арихито, достигнув крайних высот в древнейшем искусстве чайного мастерства, пошёл ещё дальше – отказался от пути меча, полностью посвятив себя дзэн. Тонкий ценитель прекрасного, немолодой уже человек, никогда и никого не убивал, несмотря на пару мечей за поясом – это своеобразное сословное удостоверение.

Его друг Каваками Сигэмаса, принадлежа к классу сихаку – прямых вассалов Симадзу Нариакира, – напротив, был действующим тюро, то есть имел офицерское звание и принимал активное участие в ликвидации беспорядков, вспыхивавших время от времени в провинции своего сюзерена. Жёстко следовавший кодексу бусидо, он тем не менее от природы трепетно относился к прекрасному. Арихито же для него был олицетворением особой гармонии, служа неким проводником в мир безупречного совершенства и высокой красоты.

Часто люди, подобные нашему мастеру чая, беззащитны и почти всегда попадают под удар беспощадного молота невежества и грубой силы. Однако, говоря «часто», мы не подразумеваем «всегда» и вполне можем сказать, что не всё тонкое и прекрасное столь уж уязвимо, не так ли?

Оскорбление ронина

Акатётин – большой красный бумажный фонарь – ярко освещал вывеску идзакая «Странствующий монах». Заведение было недорогим и потому чрезвычайно оживлённым и людным. В лучшем его зале расположилась громкая компания из десятка самураев. Поводом для большого количества сакэ было продвижение по службе одного из них – самого шумного и весёлого. Явление карьерного роста в те дни было делом исключительно редким и потому значительным. Среди приглашённых были и наши герои: Такасуги Арихито и Кава-ками Сигэмаса – известные и очень почитаемые в своей провинции люди.

– …А она отвечает: «Извините, господин, но и следующим днём я буду ни на что не годна – ночи слишком холодны для хорошего отдыха!»

Раздались взрывы хохота.

– Пойди разбери этих глупых юдзё – работают как собаки, а потом ни рукой, ни ногой пошевелить не могут! – сквозь смех проговорил другой самурай. – Ты что, Накамаро, не можешь сходить к нормальной гейше?

– Прошу меня извинить, но о чём с ней говорить? – пьяновато протянул Накамаро.

– Может, стоит быть честным и прямо сказать, что денег жаль на гейшу? – сощурившись, уязвил третий самурай, обнажая в улыбке недостаток двух передних зубов, выбитых в поединке.

Вновь раздался смех и пуще остальных густой хохот самого Накамаро.

– Правильно, Накамаро, – пустым разговором плоть не накормишь! Лучше бери пример с ненасытного Синсаку.

– А что Синсаку? – икнув, спросил Накамаро.

– Что-что? Не вылазит из Ёсивара – торчит там ночи напролёт!

Все, включая Синсаку, снова от души расхохотались. Под весёлый гомон разливалось сакэ и подавалась незатейливая, но обильная закуска. Виновника торжества поздравляли и желали дальнейшего продвижения по службе.

В это время появилась ещё одна компания. Во главе её был не очень опрятный, хмельной, но весьма крепкого сложения самурай. Пятеро сопровождавших его собутыльников были не благородного происхождения. Вновь прибывшая компания громко и непочтительно потребовала сакэ.

Выпив, самурай принялся пристально и вызывающе оглядывать компанию празднующих. Ему потребовалось лишь несколько мгновений, чтобы понять, кто из гостей мастер чайной церемонии.

– Путь чая – истинный путь самурая! – вдруг очень громко, так, чтобы заглушить общий шум, произнёс вновь прибывший. – Новое слово в бусидо!

Спутники его разразились пьяным смехом, в то время как компания празднующих непроизвольно притихла, дивясь подобной наглости. Самурай же выпил ещё сакэ и продолжал:

– Одни монахи говорят, что если перед боем полить клинок чаем, то обладатель его становится непобедимым! Судя по возрасту знаменитого мастера чайной церемонии, это так!

Прихлебатели грянули издевательским хохотом ещё пуще прежнего.

– Как ты смеешь, негодяй! – первым пришёл в себя Сигэмаса. – Я зарублю тебя прямо на месте!

Лицо его покраснело от гнева, и он уже готов был выхватить клинок, но его властным жестом остановил мастер чая.

– Не нужно, Сигэмаса. Если молодой человек ищет ссоры, то непременно её найдёт.

Лицо Арихито оставалось ровным и спокойным, словно речь шла об отвлечённых пустяках. Ни одна чёрточка на лице не исказилась и не нарушила хладнокровного его выражения. Голос же мастера чая в наступившей тишине, – прислушивались даже из самых отдалённых комнаток заведения, – звучал глубоко и чисто.

– Послезавтра, в полдень у монастыря Энрякудзи мне будет удобно дать вам удовлетворение, – мастер отпил чай, после чего с достоинством поднялся и, всё так же хладнокровно и смело глядя в глаза обидчика, произнёс. – Я, самурай Такасуги Арихито из рода Такасуги клана Симадзу, вызываю тебя на поединок! Ты принимаешь вызов?

Прошелестели взволнованные голоса. Наглый самурай-обидчик на мгновенье растерялся от такой выдержки – он предполагал более длительное развлечение в своих издевательствах, надеясь таким образом смутить, вывести из душевного равновесия малоопытного в поединках мастера чая. Однако мимолётная растерянность ронина вновь сменилась нахальной усмешкой – всё-таки основной своей цели он достиг.

– Что ж!.. Это по мне! – развязно протянул он, вставая. – Это по-мужски! Я, самурай Куроки Макиро из рода Куроки…

– «Клана ронинов»! – вполголоса ядовито добавил Сигэмаса.

При этих словах Куроки Макиро побагровел. Бешеный гнев, как вспышка молнии охватил его лицо, и он схватился за рукоять меча, едва не погубив всё дело. Но в следующее мгновенье вернул себе прежнее хладнокровие, криво усмехнулся, бросив высокомерный взгляд на Сигэмаса и довершил, по-прежнему обращаясь к Такасуги Арихито:

– …принимаю твой вызов!

Шатаясь от выпитого, он развернулся и зашагал было прочь, но словно что-то забыв, небрежно полуобернулся и нанёс последнее оскорбление.

– Когда послезавтра будешь вооружаться, не перепутай меч с чайником!

Грянул очередной приступ непотребного, почти конского ржания собутыльников.

– Мерзавец! – проревел Сигэмаса под возмущённые возгласы друзей и, с трудом владея собой, резко подался навстречу хаму.

Однако Арихито вскочил и практически вцепился в руку заступника, изо всех сил сдерживая его гневный порыв.

– Побереги свой пыл, храбрый самурай! – с оскорбительной нотой процедил ронин, насмешливо глядя на Сигэмаса. – Твоя очередь ещё придёт!

После решительно вышел вон в сопровождении подхалимов, подобострастно рванувшихся следом. Все до единого посетители и работники идзакая, знавшие известного мастера чайной церемонии, растерянно толпились вокруг, о чём-то тихонько переговариваясь.

Через некоторое время самураи вновь шутили и веселились, пытаясь хоть внешне замять создавшееся положение и таким образом приободрить одного из самых своих любимых друзей. Но вечер был безнадёжно испорчен.

Когда праздник закончился, Арихито подошёл к Сигэмаса.

– Друг мой, – обратился мастер чайной церемонии, – я никогда не воевал и не дрался на поединке. Меч в последний раз держал много лет назад, принимая как реликвию. Я прошу тебя дать несколько уроков фехтования завтра.

– Послушай, Арихито! Ты даже не умеешь держать меч! Куроки Макиро – опытный боец! О каком поединке можно говорить?! Я сделаю так, что он не доживёт до завтрашнего дня – собаке собачья смерть! Никто ничего не узнает – всё будет устроено как несчастный случай!

Арихито ласково посмотрел на храброго самурая.

– А твоё отношение ко мне как человеку, уклонившемуся от поединка и потерявшему честь?

– Ты не военный человек, Арихито! К тебе другое отношение!

– Даже если это и так, я самурай, Сигэмаса! И при всём твоём добром отношении я не смогу лгать сам себе – это противоречит истинному дзэн и истинному кодексу буси. Как после этого жить без чести?! Подобным предложением ты невольно оскорбляешь меня!

– Прости меня, друг! – Сигэмаса опустил глаза. – Другого от тебя и ждать невозможно!

Арихито улыбнулся.

– Я не военный человек, но смерть не страшит меня, Сигэмаса! Гораздо страшнее смерти – бесчестье! До завтра! – попрощался мастер.

Чайная церемония

Ночь Такасуги Арихито провёл в медитации.

До утра Каваками Сигэмаса не мог уснуть, обдумывая предстоящее обучение. Было совершенно очевидно, что Арихито не выживет. Собственно, Сигэмаса обдумывал вопрос не выживания, а сколько-нибудь достойного отпора хотя бы нескольких выпадов. Сам он владел преимущественно техникой школы Мунэнмусо-рю, предполагавшей отточенное, так называемое рефлективное владение мечом, что называется «не раздумывая». Техника эта подразумевала огромный опыт и тренировки и потому не подходила для Арихито. «Быть может, Нито-рю – техника боя двумя мечами?» – подумал Сигэмаса. Подобная техника расширяла оперативное пространство бойца и давала преимущество в виде второго меча. Но Арихито не знал, как толком держать хотя бы один меч. Постепенно всё более Сигэмаса склонялся к школе Итто-рю – школе, делавшей упор на одном первом и главном ударе. Ударе неожиданном, сокрушительном, подающемся мощно и молниеносно. Ударе, которого от худого, не наделённого физической силой Арихито никто не ждёт! «Приём этот требует огромного опыта, но что если посвятить ему весь тренировочный день – одному единственному удару? – думал Сигэмаса. – В случае с Арихито главной ставкой будет преимущество неожиданности».

Взошло солнце, и пришёл Арихито.

Друзья коротко приветствовали друг друга.

– Не будем тратить времени, – произнёс Сигэмаса, подавая Арихито боккэн – деревянный тренировочный меч. – Прежде чем мы приступим к медитации и тренировке, ты должен усвоить принцип «Ки-кэн-тай но ити» – дух, меч и тело – всё едино. У тебя будет лишь один шанс, и ему мы уделим всё наше время. Результативный удар включает три составляющие: правильный удар, правильная осанка при нанесении удара, «правильная» бодрость и энергичность духа при нанесении удара. Это возможно следующим образом…

Арихито поднял руку, останавливая речь сенсея.

– У меня иная просьба, Сигэмаса. Поединок безнадёжен – это совершенно очевидно. Я не вижу смысла тратить время на бесполезное оттачивание мастерства, которого нет.

Сигэмаса внимательно смотрел на мастера чая.

– Ты убивал и сам не раз был на краю гибели, как и мой завтрашний противник. Научи меня, как правильно и достойно встретить смерть.

Сигэмаса побледнел.

– Ты даже не хочешь испытать шанс? Пусть единственный и маленький, но шанс?!

– Истинный путь самурая – в смерти. Лучший шанс постижения пути воина – достойно её встретить.

Сигэмаса был поражён спокойствием и благородством, с каким Арихито говорил о предстоящем испытании. Так безразлично относиться к смерти мог лишь самурай, истинно глубинно познавший дзэн! Сигэмаса был восхищён! Он более не посмел предлагать помощь, которая хоть косвенно могла оскорбить великого мастера. Он подумал мгновенье и вдруг сказал.

– Угости меня чаем, друг мой!

Арихито удивлённо приподнял брови.

– Но соверши чайную церемонию так, как бы ты это делал последний раз в своей жизни!

– С большим удовольствием, – улыбнувшись, произнёс Арихито. – Сегодня жду на ночной чай!

Сильные порывы ветра, неистово гудя, вступали в схватку с мощными вековыми соснами и кипарисами. Стройные, но могучие, ворча низким скрипом, они гнулись под натиском стихии, но не сдавались и стойко противостояли её бесчисленным атакам.

Мастер стоял у входа в тясицу и ждал гостя. Бушующий ветер яростно рвал его шёлковое кимоно и пытался сбить с ног. Тщетный в своих усилиях, он кидал в Арихито сосновые и кипарисовые иголки, липшие к коже и волосам. Но лицо мастера оставалось безмятежным и отрешённым, словно судьба не готовила некоего рокового удара.

Небо ярко и нервно вспыхнуло огненными венами, выхватив из темноты приближающиеся к тясицу две человеческие фигуры, трудно преодолевающие гнущий к земле воздушный натиск. Первого человека Арихито признал сразу – это был Каваками Сигэмаса. Второго же – лишь тогда, когда тот подошёл совсем близко. Мастер был поражён! Это был не кто иной, как Симадзу Нариакира – его сюзерен! Только без фамильных знаков и без охраны!

Арихито почтительно склонился.

Нариакира приветствовал своего вассала. Любитель пышных чайных церемоний и всего чрезмерного, даймё этот, однако, обладал глубоким, аналитическим умом. Великолепно знавший жизнь и людей, он был проницательно тонким, можно сказать, изощрённым психологом. Симадзу Нариакира горячо любил Такасуги Арихито за особенный, уникальный рассудок, честность, а также бесподобное умение соединять прямоту высказываний и известную деликатность. Кроме того, Симадзу относился с огромным уважением к познаниям Арихито о сущности дзэн и его приверженности к простоте и чистоте традиций. Нариакира с удовольствием посещал аскетичную тясицу великого мастера чая и вдобавок ко всему питал живейший интерес к европейской философии. Возможно, таким образом, даймё внутренне уравновешивал свою неуёмную жажду к роскоши.

– Прошу извинить за переходящее границы приличия вторжение, – сказал он. – Мне стало известно о предстоящем завтра поединке. Я прибыл инкогнито, чтобы лично поддержать вас в предстоящем испытании и выразить глубокое уважение вашему мужеству! Мне известно о моём нарушении установленных правил чайной традиции, но всё же прошу о снисхождении и некотором исключении из правил – позвольте быть вашим гостем, Арихито!

– Большая честь для меня, господин Симадзу! – почтительно поклонился мастер, приглашая гостей в тясицу.

Воины разоружились и совершили обряд омовения под оглушительный аккомпанемент барабанов Райдзин . Едва они проникли в тясицу, как стихия достигла своего апогея и разразилась страшным ливнем.

– «Со смертью ничего не заканчивается. Смерть есть лишь продолжение следующего – иного бытия», – перекрикивая грозу, прочитал Сигэмаса надпись на токонома. – Действительно, противопоставление жизни и смерти – сильнейшее заблуждение, поскольку и первое, и второе лишь проявления нашего рассудка. Рассудок же и реальность не имеют ничего общего, поскольку реальность существует вне возможности её описания!

Нариакира согласно кивнул и также громко вступил в разговор.

– Только в совершенстве постигнув дзэн, можно освободиться от страха смерти! Но чтобы в совершенстве постичь дзэн, необходимо освободиться от страха смерти! Наш любимый мастер чая сумел и первое, и второе! Теперь я совершенно спокоен и ни в чём не сомневаюсь.

Сигэмаса вопросительно посмотрел на своего сюзерена, но тот не потрудился объяснить своё загадочное высказывание о спокойствии.

Тясицу сотрясалась под натиском стихии, а бог огня и молнии, не слишком меняя характер нападения, теперь колотил потоками по крыше и по бокам маленькой тясицу. Но внутри было очень тепло, а клокотавшая вода, как маленький рычащий зверёк, будто стремилась покинуть свои медные пределы – необходимый уют был подготовлен заранее.

Мастер принялся работать пестиком, готовя маття – очень крепкий зелёный чай. Из-за дождя привычного постукивания пестика было не слышно. Но гости любовались тем, как мастер совершает действо: движения его, отточенные и безупречные, совершались с непередаваемой грацией непринуждённости. Лицо же было спокойно, словно горное озеро в штиль – ни малейшей ряби, но скрывающее знание тайн и мощь водных глубин, – всё это завораживало, как завораживает самое прекрасное и совершенное.

Наконец, мастер залил приготовленный порошок горячей водой и взбил густой и очень крепкий чай, который по традиции первому подал сёкяку – самому почётному и важному гостю. Таковым был Симадзу Нариакира. Почтительно кивнув, гость укрыл левую ладонь шёлковым платком – фукуса, на который поставил тяван. Затем совершил несколько глотков и, вытерев край чаши бумажной салфеткой – кайси, передал тяван Сигэмаса. С почтительным благоговением Сигэмаса проделал всё то же. Следом – Арихито. После этого ритуального действа каждому был разлит простой «жидкий» чай.

– Удивительный тяван! – разглядывал увесистую керамическую вещицу Сигэмаса. – Готов спорить, что ей все триста, если не четыреста лет.

– За обладание этой вещью я с радостью отдал бы свой лучший золотой кубок, инкрустированный рубинами и сапфирами! – произнёс Нариакира. – Но как оценить то, что цены не имеет?

Дождь продолжал неистовствовать, но будто только добавлял уюта в тёплой тясицу.

– Дым над вершиною Фудзи

Ввысь поднимается,

К небу уносится

И исчезает бесследно –

Cловно кажет мне путь… , – чуть прикрыв глаза прочитал Арихито.

Гости внимательно рассмотрели тяван. Тяжёлый, шершавый и грубый он был выполнен из тёмных и светлых глин. По всей внешней поверхности можно было наблюдать простую, но точно иллюстрирующую прочитанную танка гравировку: курящийся на фоне звёздного неба вулкан.

– Тяван этот, – начал рассказ Арихито, – был произведён больше четырёх столетий назад. Он пережил всех своих хозяев и был свидетелем лихих дней, когда реки были красны от крови, небо же было не видно за тучами стрел до самого горизонта. Вместо солнца источником света служили нескончаемые пожары. Путь свой эта чаша начала с Фудзиямы, где и была изготовлена одним мастером, вдохновлённым символизмом стремящегося к звёздам лёгкого, будто эфир, дыма. Дыма, олицетворявшего собой стремление к самой свободе. Чаше хотелось служить воинам – людям, так легко решавшим чужие судьбы, щедрым дарителям смерти, жившим подвигами, и уподобиться дыму вулкана, что стелется над смертными. Но по мере того как чаша эта прошла всю Японию, наделялась она духом каждого из обладателей, и конечным пристанищем долгих её странствий стала вновь Фудзияма. Там попала она в руки моему деду. Иначе чаша глядела на курящуюся вершину, особенно когда прочитана была в задумчивости предком моим танка Сайгё. Гляжу и я на драгоценную сию реликвию – разум мой избавляется от оков и становится чистым и свободным как это звёздное небо!

Мастер замолчал, и мгновение спустя замолчал и дождь. Внезапно так, что гости невольно вздрогнули, освобождаясь от оцепенения и прислушиваясь к неожиданной тишине, прерываемой треском огня. Арихито поднялся и вышел наружу, приглашая за собой гостей. Ноги его по щиколотку утонули в дождевой воде, но мастер этого не замечал. Не ощутили холода воды и вышедшие гости.

Взору предстало безоблачное небо. Красоты и чистоты невероятной. Ясное! Луны не было, но звёзд сколько!.. Непостижимо бесчисленно! Без конца и края! Огромных и блистательных, дающих свет изумительный, яркости необыкновенной! На обширной части небосвод был залит молочным покрывалом! Небо, похожее на состояние, когда останавливается поток мыслей – хаотичных и беспорядочных, – когда остаётся лишь огромное пространство, свободное и полное высшим порядком одновременно.

– Теперь я совершенно спокоен и ни в чём не сомневаюсь! – опять загадочно произнёс Нариакира, и снова, как и в самом начале, не взявший на себя труд объяснить смысл сказанного.

Все трое восхищённо глядели на небо.

– Непревзойдённо! – с чувством воскликнул Сигэмаса.

– Без малейших сомнений лучшая чайная церемония, на которой мне доводилось бывать! – искренне подхватил Нариакира.

– Когда завтра пойдёшь на смерть, – произнёс Сигэмаса, – думай о том, как ты провёл свою последнюю в жизни чайную церемонию.

Самураи сердечно попрощались.

– Каваками Сигэмаса! – произнёс Нариакира, едва они покинули тянива, – на правах сюзерена я прошу вас сопровождать меня в качестве телохранителя.

Сигэмаса на мгновенье замялся, растерявшись, и это не укрылось от даймё.

– Слушаю, господин! – он почтительно поклонился.

– Я запрещаю ваш визит к Такахаси Мунэнори, – вдруг без всяких предисловий в лоб заявил Нариакира.

Сигэмаса был поражён.

– Прошу меня извинить, но… откуда вам известно?!.. – импульсивно начал он и осёкся, поняв, что чудовищно проговорился. Однако Нариакира не подал знаков самодовольства, напротив – словно не заметил досадного промаха своего подданного.

– Потому что я сам хотел так устроить, – спокойно проговорил Нариакира. – Но если обратиться к услугам этого ниндзя, то Арихито непременно до всего дойдёт своим умом. Жить с позором такой человек не сможет и всё равно совершит сэппуку.

Сигэмаса испытал очередное потрясение.

– А теперь скажи мне, храбрый самурай, – продолжал Нариакира, перейдя на «ты», – что лучше: с честью погибнуть в поединке или с позором от сэппуку?

Ответ был очевиден.

– Вы будете сопровождать меня в качестве телохранителя до моих апартаментов, Сигэмаса, – сказал Нариакира. – В моих квартирах я налагаю на вас арест до полудня завтрашнего дня.

Сигэмаса был уничтожен.

– На каких основаниях? – раздавленным голосом произнёс он.

– Несмотря на логические доводы и мои приказы, вы, ослеплённый горем предстоящей потери близкого вам человека, всё равно обратитесь к Такахаси. В случае ослушания вам придётся совершить сэппуку. Но мне нужны опытные военачальники. Поэтому до завтрашнего дня вы под моим арестом.

– Но почему вы знаете, что я непременно ослушаюсь вашего приказа?! – отчаянно произнёс Сигэмаса.

Нариакира значительно посмотрел на своего вассала, задававшего слишком много вопросов и уже чрезмерно нарушившего субординацию. Он выдержал очень длительную паузу, подчёркивая свой статус, и, наконец смягчившись, ответил:

– Я на вашем месте поступил бы точно так же!

Арихито смотрел вслед своим гостям до тех пор, пока те не скрылись из виду. После вошёл в тясицу. Мысли его – спокойные и уравновешенные – текли умиротворённо и в большей степени касались созерцательного. Всё, что было дорого, завтра исчезнет навсегда. Однако, вопреки предположению читателя, этот момент тревожил великого мастера не существенно – дзэн учил не привязываться к самим категориям хорошего и плохого. Дзэн учил воспринимать эти абстрактные проявления как субъективный анализ разума, который, завися от категорий хорошего и плохого, теряет свободу на пути к высшему просветлению. То же касалось и понятий жизни и смерти. Один из способов постижения выбранной цели – аскетизм, тесно взаимосвязанный с пониманием высшей гармонии. Эта гармония предполагает красоту предельно простую и естественную – природную, так сказать, свободную от вычурной вензельности и помпезности, которую нацепили люди. Мастерство чайной церемонии – один из самых сильных и действенных способов постижения таинства, позволяющего увидеть прекрасное в элементарном и даже примитивном, с точки зрения типичного обывателя. Собственно, это способ постижения той самой гармонии, о которой идёт речь.

Однако мастера беспокоил ряд некоторых внутренних противоречий. Он не страшился смерти, не страшился потерять дорогое душе и сердцу, но страшился позора! Нельзя забывать – Арихито был самурай и был воспитан по законам буси. А бесчестье для буси – самое невыносимое дело! Выходит, не во всём Арихито мог считать себя свободным. И свобода эта была во власти некой зависимости. Честь – вот эта зависимость, от которой Арихито никогда не только не мог, но даже и не старался освободиться! Больше того, не существовало прецедентов, благодаря которым Арихито пробовал задуматься над вопросом, теперь пытавшим его разум.

«Действующие» самураи, то есть воины, живущие войной и знающие вкус и запах крови, привычные к убийству, давно смогли «правильно» приложить дзэн к философии буси, явив таким образом уникальный в своей утилитарности сплав буддизма и кодекса бусидо. Используя на деле мощные в своей действенности принципы дзэн, они порой свободно трактуют некоторые логические противоречия, которые, к слову сказать, противоречиями являются больше для людей не посвящённых. Но как быть с теми, кто собственными руками не дарил смерть и сам никогда не подвергался смертельной угрозе? Тем, кто носил пресловутые два меча, но образом мыслей более напоминал монаха, нежели воина?

Впрочем, мы не раз уже говорили, что Такасуги Арихито был человеком необыкновенного духа. Если что-то не удавалось постичь разумом, на помощь приходили мощные медитативные практики. Именно к ним прибегнул наш мастер чая.

Поединок

Оба поединщика были у монастыря Энрякудзи без четверти двенадцать.

Истинный самурай не плачет. И быть может, не потому что крайняя чувствительность способна обнаружить слабость характера и упадок духа. Но, возможно, частый вид крови и смерти, картины страшных изрубленных трупов превращают в камень любую душу, делая её чёрствой и холодной, – рад бы заплакать, да невозможно. Случай же с Арихито был иным. Даже самые жестокие отчаянные, пропитанные чужой кровью самураи, жестокие рубаки крепко уважали Арихито за глубину взглядов, доброе отношение и, главное, за исключительную силу духа, выражавшуюся в том числе в полнейшем безразличии к смерти – качестве, не всегда присущем даже самым отчаянным сорвиголовам. Все знали, что Арихито никогда не убивал, и при этом всем было известно об удивительном бесстрашии этого необыкновенного человека.

Прибывшие друзья, включая Сигэмаса, подбадривающе улыбались, шутили и хлопали Арихито по плечу. Глаза их были узки от улыбок и смеха и сухи. Кажется, сухи… Невысокий, но плотный и кряжистый самурай Ямада Синсаку – тот самый любитель весёлых кварталов Ёсивара, – желая приободрить, так крепко хлопнул мастера по спине, что тот пошатнулся.

– Представь себе, дорогой Арихито, самые профессиональные юдзё, оказывается, пьют, как последние собаки! – он шумно расхохотался, широко открыв рот, обнажая желтоватые, но крепкие зубы. – Пока не прикончила последнюю бутылку сакэ, не отвязалась! – он снова громко рассмеялся.

Тихонько, но весело засмеялся и Арихито, чуть запрокинув голову. Синсаку глядел на мастера смеющимися глазами, вокруг которых заметно обозначался влажный красный контур. Наконец, он резко отвернулся, судорожно вздрогнув. Истинное состояние души пришедших на первый и последний поединок величайшего мастера чая друзей, как бы те ни пытались скрыть его, было на поверхности. Арихито же, улыбавшийся безоблачной улыбкой, всё больше молчал, лишь иногда поддерживая какую-нибудь шутку негромким смехом. Только у него одного лицо было безмятежно, словно майское утро.

Симадзу Нариакира также был в числе пришедших на поединок, однако никаких эмоций невозможно было прочитать на лице его, что многих удивляло. Самураи знали о добром отношении этого жёсткого даймё к своему вассалу.

Куроки Макиро был выше Арихито на полголовы. Кроме того, имел превосходное сложение: был мускулист, широкоплеч и, что немаловажно, молод. Он отлично владел клинком и прежде, чем остался без хозяина, успел поучаствовать в нескольких карательных экспедициях. Ронин был трезв, что указывало на серьёзность отношения к предстоящему. О том же говорили тщательная сакаяки – особая причёска самураев, заключённая в выбривании передней части головы, и чистая одежда, требовавшая, правда, изрядного ремонта.

Посреди площадки перед Макиро его спутниками была установлена большая охапка бамбука, обёрнутая макиварой – плотно связанными вымоченными в воде соломенными циновками. Несколько мгновений ронин сосредоточенно смотрел перед собой, концентрируясь, затем стремительно выхватил меч и совершил молниеносный филигранный удар по этой огромной связке бамбука. Вся охапка, включая макивару, была рассечена словно бритвой!

Послышались восторженные возгласы. Некоторые знатоки военного дела не удержались от аплодисментов.

– Мастерский тамэсигири !.. – послышалось с разных сторон.

Некоторые самураи – друзья Арихито – побледнели и непроизвольно с тревогой покосились на мастера чайной церемонии.

На лице Макиро проскользнула наглая самодовольная усмешка. Он не без удовольствия заметил тревожные взгляды некоторых самураев, нечаянно выдавших своим выражением настоящее положение вещей. Однако, реакцией Арихито ронин остался недоволен – мастер чая не проявил и малейшего смятения! Выражение и цвет лица его остались неизменны, а руки, увы, не дрожали.

– Великолепный тамэсигири, – ровно и с достоинством произнёс Арихито.

Присутствующие самураи изумлённо переглянулись. Ронин же, кажется, растерялся. Но растерялся лишь на миг – через секунду он вновь был собран.

Наконец, оба противника, обнажив мечи, стояли друг против друга.

Куроки Макиро – подтянутый и крепкий, мускулистый и быстрый, самоуверенный и наглый с едва заметной насмешливо-самодовольной улыбкой. В недобрых глазах его таилось нечто большее, чем просто злость и жестокость, необходимые, впрочем, для боя. Нечто, позволявшее заключить, что человек этот коварен и хитёр и для достижения цели не брезгует ничем – даже подлостью. О последнем красноречиво говорил настоящий случай – вызов на поединок соперника, заведомо слабого в фехтовании и, следовательно, обречённого на гибель.

Такасуги Арихито – невысокий, худой, на полголовы ниже соперника и, увы, немолодой. Лицо его, сохранившее свой обычный цвет, не тронула и малейшая тень беспокойства. Оно оставалось безмятежным и даже отрешённым, словно… дым над Фудзиямой в ясную и безветренную погоду.

Наступила мёртвая тишина. Самураи подняли мечи.

Арихито закрыл глаза. В памяти мастера проявилось то, что посчастливилось сделать хорошего и виртуозного, – его последняя чайная церемония. Все её детали, каждая чёрточка. Ритуал чаепития, который он совершал столько раз, отображавший особое состояние и единение, отвечающее духу дзэн. И особенно той его части, которая связана с мистическим созерцательным содержанием. Содержанием, которое никак не опирается ни на слова, ни на знаки, ни на символы, ни на иные мысленные интерпретации. Содержанием, отображающим гармонию, выраженную минимализмом, простотой, аскетичностью и свободой от всех земных желаний и связанных с ними наслаждений. Состояние, когда остаётся лишь наслаждение, связанное с этой свободой. Свободой, дающей осознание того, что в сущности всё пустота, но пустота и есть самый главный смысл – безграничный по своей сути смысл некоего абсолюта, который не измерить, который не зависит ни от каких условий, который свободен от ограничений, который нематериален, который не может быть продуктом мысли, который не обусловлен никакими причинами, который не обусловлен ничем и который находится оттого вне пределов любого мышления! Такое просветление, наконец, привело к полному прекращению любого потока мыслей, когда удаётся постичь этот «непостижимый абсолют» и мысли только мешают, как лишние посредники. Соответствуя истинному духу дзэн, личность его стала частью окружающего и бессмертного в своём круговороте бытия, где смерть человека лишь один из этапов великого пути. Постигнув это особое состояние, мастер перестал быть человеком. Словно вобрав в себя окружающий эфир, он сам стал эфиром. Великий Эмма – бог и судья мёртвых, страшный правитель подземного ада дзигоку, восхищённый таким восприятием жизни и смерти живым человеком, пришёл на помощь и приоткрыл тайны – особые тайны и наполнил Арихито этим особым тайным содержанием! И снова – никаких мыслей! Никаких мыслей! НИКАКИХ МЫСЛЕЙ!

Всё описанное случилось с Арихито меньше чем за секунду, после чего он открыл глаза и посмотрел на противника.

Неправильно сказать, что перед Макиро стоял бесстрашный воин. Не точно – что это был хладнокровный, готовый к любому человек. Отрешённый, ушедший в себя, как при медитации, – снова не так. Было другое. Перед ронином стоял мертвец! Но не в физическом смысле – все члены и органы мастера жили, и в них текла живая человеческая кровь. Но сущностно – едва лишь Макиро взглянул Арихито в глаза – настоящий мертвец, успевший побывать в дзигоку и успевший со стороны увидеть собственную смерть! Страшные и бездонные, как чертоги дзигоку, глаза эти неподвижно глядели на оледеневшего Макиро.

Обделённый хорошими манерами, но не умом, Макиро совершенно отчётливо прочитал в глазах Арихито свою погибель! Едва не растворившись в безднах дзигоку, которые плескались в глазах мастера, Макиро пришёл в неистовый ужас, и сердце его дрогнуло. Побледневшие губы задрожали, лицо изломала судорога. Меч выскользнул из онемевшей руки, громко звякнув. Не владея собой, ронин попятился. Оступившись, он упал. Поспешно вскочил, точно ужаленный, и… бросился прочь! Следом запоздало побежали растерянные спутники Макиро.

Арихито всё ещё держал свой меч, высоко поднятый и готовый нанести сокрушительный по силе и скорости своей удар. Удар, который многоопытный ронин, вовремя сбежавший, не смог бы отразить!

Длившийся менее пяти секунд поединок закончился! Закончился полной и безоговорочной победой мастера чайной церемонии Такасуги Арихито! Закончился без единого удара или выпада! Закончился без единой капли крови!

Наконец Арихито медленно опустил свой меч, выходя из состояния удивительного транса. Собравшиеся самураи, глубоко потрясённые увиденным, таили дыхание, не веря произошедшему. Мастер чая стоял с опущенным мечом, но тяжёлая тишина ещё продолжалась – все были поражены. Было слышно, как летит муха. Было различимо биение сердец. Было страшно!

Оцепенение закончилось, и воздух разорвали радостные крики! Друзья сорвались с мест и кинулись к Арихито с поздравлениями. Они обнимали его, дружески хлопали по плечу, от эмоций не жалея сил, и на сей уже раз не сдерживали слёз!

Каваками Сигэмаса, всё ещё не веря в произошедшее, стоял и переводил взгляд то на мастера чая, то на Симадзу Нариакира. Даймё же, внешне по-прежнему невозмутимый, в душе ликовал. И это немое ликование Сигэмаса ясно прочитал в его глазах. «Теперь я совершенно спокоен и ни в чём не сомневаюсь», – наконец постиг Сигэмаса загадочные слова своего сюзерена, исполнившись искренней благодарности и глубочайшего к нему уважения. Уже тогда Нариакира был абсолютно уверен в том, что поединок закончится победой Арихито! Подобная проницательность, продиктованная не только ярчайшим умом, но и глубинной мудростью, потрясла Сигэмаса чрезвычайно!

– Я собираюсь провести большую чайную церемонию, – с улыбкой сказал Арихито. – Господин Симадзу, – отдавая честь сюзерену, – и все присутствующие друзья! Будет чай Дахунпао и много сакэ!

При последнем слове некоторые самураи, честно говоря, обрадовались гораздо больше, восторженно возликовав, но Нариакира произнёс с величайшим изумлением:

– Прошу прощения, но откуда у вас такой бесподобный китайский чай, Арихито?! Несколько его порций стоят сотни коку риса! Вы столько не зарабатываете, друг мой! Даже у меня нет такого чая! И уж совершенно умалчиваю о таможенном запрете на импорт!

Мастер с улыбкой поклонился.

– Прошу меня извинить, но вы мне его подарили, господин Нариакира, сказав, что самый лучший чай должен принадлежать самому лучшему мастеру. Добавлю, что к подобному чаю должен быть и лучший повод. Сегодня таковой настал.

Симадзу нахмурился.

– Изменница память! Бросила меня в столь ответственный момент! – хмурясь, произнёс Симадзу Нариакира. – Должно быть, увлечение сакэ в тот вечер так меня подвело – ничего не помню!

Грянул дружный хохот.

Величайший мастер чайной церемонии долго размышлял впоследствии о произошедшем. И не в том дело, что случай с поединком был не характерен для Арихито. Пищей для размышлений послужило значение, которое мастер чая непроизвольно придавал этому происшествию. В конце концов Арихито окончательно удалился от светской жизни и стал дзэнским наставником известного уже читателю монастыря Энрякудзи. Он долго прожил и по свидетельству очевидцев достиг наивысших пределов просветления в дзэн.

Каваками Сигэмаса – один из лучших сихаку Симадзу Нариакира – закончил земной путь, как и положено настоящему воину, – в вооружённых столкновениях, предшествовавших Реставрации Мэйдзи. До самой гибели он тесно поддерживал связь с Арихито и осуществил с ним не одну чайную церемонию.

Симадзу Нариакира провёл жизнь в политической борьбе – даймё есть даймё. Но до конца своих дней поддерживал тёплую дружбу с Такасуги Арихито, подчас отнюдь не пренебрегая и советом тогда уже дзэнского наставника.

Опозоренный же Куроки Макиро даже не смог совершить сэппуку, что для истинного самурая является величайшим бесчестьем. Безнадёжно испорченная репутация бежала впереди него по стране, и умер ронин самым недостойным для воина образом – в нищете и пьянстве.

Челябинск

Ноябрь 2011

  Павел Карякин. Сила целого войска

Побеждать и терпеть поражения надлежит с честью.

Пьер Баярд, рыцарь без страха и упрёка

Начало XVI века.

Итальянские войны . Бесконечные! Сколько ещё продлятся? Сколько родят страданий! Сколько бедствий и горя! Какую почву для упрёков подготовят взыскательным потомкам… Вопросы эти, хотя бы постольку-поскольку волновавшие зачинщиков конфликта, простых воинов трогали мало. И менее всего – наёмников. «Господь всесильный! Помоги нашим начальникам всегда увидеть резон для любого продолжения войны!» – богохульствуя, взрывались они хохотом. Действительно, для тех, кто был рождён для войны, жизнь убийством и грабежом, приносящая к тому же немалые барыши, была слаще мёда.

Но всемогущий Бог, видевший сердце каждого, ведал: не всем воинам присуще столь примитивное и грубое строение души. И сколь ни противны Всевышнему любые идеи человекоубийства, это страшное каждый творит с разным сердцем, разной душой и разным пониманием. Ни в первом, ни во втором, ни в третьем случае по-прежнему нет оправданья, но разница всё же существует…

Французские войска отступали, но сейчас их диспозиция была более вы-годной. Врагов разделяла Гарильяно – река, берега которой соединял узкий деревянный мост. Эта естественная преграда сводила на нет преимущество ис-панцев. Величественная и надменная, она неспешно несла свои мутные воды, не удостаивая ни малейшим интересом горстку вооружённых, закованных в железо людей, так жаждавших истребить друг друга.

Герцог Гонсальв Фернандес Кордуанский – генерал испанской армии – нервно покусывал ус, кидая досадливые взгляды на французский лагерь, раскинувшийся по ту сторону берега. Худощавая фигура его, подвижная до чрезвычайности, обнаруживала неудовольствие и крайнее раздражение. Взгляд острых жёстких глаз бил хлыстом и словно жил мечтой вскипятить Гарильяно. Замечательно высокий лоб, посечённый морщинами, непрестанно хмурился – восставала история битвы при Фермопилах, когда всего лишь три сотни спартанцев противостояли стотысячной армии персов. Долгой, упорной и успешной обороной храбрые греки во многом были обязаны тому самому узкому проходу, который защищали. Узкий мост, соединявший берега проклятой реки, служил сейчас такими вот «Фермопилами» французам.

Однако, несмотря на выгодную диспозицию, дела у французов были плохи. Подкрепление безнадёжно опаздывало, угрожая и вовсе не появиться. Удачно начатая кампания теперь грозила поражением. Испанские войска же, напротив, ожидали из Неаполя сильного подкрепления, ведомого кондотьера-ми Бартоломео д’Альвиано и Орсини и, похоже, готовились к форсированию реки. Французы попытались разрушить мост, но безуспешно. Положение ещё более обострилось, когда возникли серьёзные трудности с фуражом. Но оста-вить мост значило сдать последние хоть сколько-нибудь успешные позиции и погубить всю кампанию!

Пьер Баярд спал. Он едва открыл глаза, когда оруженосец передал приказ явиться в ставку. Рыцарь с хрустом потянулся, прислушиваясь к громкому весёлому хохоту, доносившемуся снаружи. Прицепив к бедру огромный бастард , рыцарь вышел из палатки и разглядел причину веселья. Сир Танкред, томимый скукой, сконструировал игрушечную баллисту. В нетерпении опробовать потеху он зарядил игрушку булыжником и выстрелил в сторону старого бородатого солдата, занятого козлиной похлёбкой. Провожаемый десятком глаз, камень со свистом описал плавную дугу и опустился в чашку принимавшего трапезу. Горячая похлёбка немедленно оказалась на одежде и бороде несчастного пехотинца, разразившегося отборной бранью. Всё это и послужило основанием бурного веселья.

– Что, Жан! – кричали солдаты. – Ну, вот ты и сыт!

– Ты что? – смеялись другие. – Не знал, что в итальянских лесах водятся каменные козлы?

– Кушай, кушай, Жан! – не унимались третьи. – Говорят, камневица ук-репляет зубы и кости!

Поддавшись общему веселью, старый солдат, над которым шутили, уже и сам посмеивался.

Глянув мельком и даже не улыбнувшись, де Баярд направился к палатке маркиза Лодовико II де Салуццо. Пьер, облачённая в готический доспех, про-шествовал мимо группы солдат, о чём-то жарко споривших. Завидев рыцаря, они прервали разговор и невольно распрямили спины, провожая одного из своих командиров почти влюблёнными глазами. Сидевший на корточках чей-то паж – будущий оруженосец, совсем ещё мальчик, поспешно вскочил и, открыв рот, с обожанием глядел на проходящего мимо рыцаря.

Став при жизни кумиром для товарищей по оружию, Пьер дю Террайль де Баярд – гордый и стальной человек, не имел и малой толики надменности и высокомерия. Достойных мастеров клинка хватало во все времена. Но людей, так удивительно сочетавших воинственность и наивысшие добродетели, едва ли можно быстро воскресить из памяти. Великодушный, умеющий сострадать, он был всегда готов протянуть руку помощи любому сотоварищу. Почти неправдоподобный, во многом романический герой, Пьер был любимцем всех без исключения – от простых оруженосцев до маркизов и герцогов, под чьим началом находился.

Худое и бледное, узким овалом лицо его с орлиным носом уже избави-лось от остатков сна, но не налёта грусти и печали, характерных для этого ры-царя. Почти монашеская кротость на лице его, во многом обусловленная не то что глубоко религиозным сознанием и воспитанием, но прежде душевной простотой и добротой, удивительным образом сочеталась со стальным блеском чёрных, как уголь, глаз. Он видел смерть и был щедрейшим её дарителем. Но с детства впитав наставления уважать людей достойных, до последнего отстаивать честь и правду, имел более широкое понимание значения чужой человеческой жизни, никогда не отнимая её без чёткого для себя обоснования.

– Ваша светлость! – почтительно поклонился Пьер, входя в палатку.

– Входите, входите, шевалье! – несколько нетерпеливо, глухим надтрес-нутым голосом произнёс маркиз де Салуццо.

В палатке, помимо маркиза, находилось ещё двое начальников.

– Положение исключительное, дорогой шевалье, – продолжил маркиз. – Необходима вылазка за фуражом.

Лицо рыцаря почти не изменилось, но по едва заметным движениям уголков губ и обозначившейся складке на переносице де Салуццо понял, что Пьер не одобряет намерений командования. С характерной кротостью рыцарь лишь склонил голову.

– Но Гарильяно невозможно оставить без присмотра. Потому вы, де Ба-ярд, остаётесь контролировать реку. Имейте в виду, вы будете без кавалерий-ского прикрытия! – распорядился Лодовико де Салуццо.

– Если противник узнает о вылазке за фуражом, Ваша светлость, любая осторожность не изменит худшего, что может произойти! – своим кротким спокойным голосом деликатно произнёс рыцарь, поклонившись.

Старый маркиз посмотрел на Пьера с тем молчаливо-снисходительным выражением, как смотрят на маленьких детей, не находя, однако, нужным тра-тить время на разъяснение очевидных глупостей. Но горячо любивший своего рыцаря за прямоту, честность и преданность, не раз доказанную, маркиз потрепал Пьера по плечу.

– Именно ввиду подобной опасности вы, а не кто другой, остаётесь, мой дорогой шевалье. Выступаем! – громко крикнул маркиз и быстрыми шагами вышел из палатки.

Отряд припустил рысью. Лишь конница скрылась из виду, оставив тучи пыли, поднятой копытами, произошло то, что в силу самонадеянности исклю-чил маркиз и чего так боялся Пьер. Испанская разведка донесла Гонсалву Кордуанскому, что французы снялись с места и отправились за фуражом.

– Все до единого, Ваше высочество! – тяжело дыша, радостно докладывал лазутчик.

Словно не веря в удачу, Гонсалв вскочил, опрокинув табурет и разбив кувшин с вином. Герцог коротко рассмеялся. Одна только мысль покончить с французами единым и стремительным ударом приносила сладчайшее удоволь-ствие.

Он немедленно собрал военный совет и совместно с генералитетом раз-работал план. Крупный отряд, двигаясь выше по течению Гарильяно, должен создать отвлекающий манёвр, формируя понтонную переправу. В то же время другой ударный отряд обязан заняться взятием моста Гарильяно. Утвердив план, герцог громозвучным, трубным голосом решительно кинул боевой клич.

Войско в полторы тысячи человек оседлало лошадей. Лишь смолк грохот копыт, как Гонсалв отдал приказ следующему капитану:

– Закрепитесь по ту сторону Гарильяно, создайте плацдарм и обеспечьте прорыв основным войскам! В случае успеха можете рассчитывать на любую милость!

– Слушаюсь, Ваше Высочество! – поклонился рыцарь.

И второй отряд – человек двести рыцарей – оседлал лошадей и устремился к Гарильяно.

Герцог оживлённо потирал руки, глазами провожая удаляющийся отряд. Абсолютно уверенный в успехе предприятия, он уже обдумывал текст победо-носного послания Фердинанду Арагонскому – своему сюзерену.

Пьер Баярд поручил оруженосцу привести в порядок своё оружие.

В полном доспехе он сидел на большой коряге с травинкой во рту, при-слонившись к огромному морщинистому дубу. В мудрой старости своей, про-быв в этом мире ровно половину христианской эпохи, древо молчаливо взирало на давно ставшее ему привычным людское кровопролитие. Отрешённо-безучастное, старое дерево снисходительно созерцало тяжёлое и страшное противоречие высшей идеи гармонии и чудовищных людских заблуждений и предрассудков. Звучала лишь грустная музыка листвы. Налетел ветер посильнее, и несколько листочков сорвало с мощных дубовых ветвей. Точно слёзы, попадали они в гордые надменные воды Гарильяно, к которым так горячо и не без взаимности было привязано старое дерево. Сколько ещё прольётся людской крови – известно лишь Всевышнему, но кусочек истинной гармонии между деревом и рекой переживёт ещё не одну человеческую ката-строфу.

Потомственный воин – Шевалье Баярд, чьи предки с честью пали на поле брани, с древней прославленной фамилией, был погружён в свои мысли.

«У каждого свой путь! – говорил герцог Савойский, чьим пажом служил когда-то Пьер Баярд. – Важно не только быть твёрдым в своих убеждениях и жёстко придерживаться раз выбранного пути, следуя слову чести. Намного важнее понимать и осознавать глубину правоты совершаемых тобой поступков. И если сердце твоё благородно – в чём я убедился и не сомневаюсь, – это очень много, но и этого не всегда достаточно. Намного важнее быть предельно честным и никогда не лгать прежде всего самому себе – ведь честное сердце, тем более собственное, обмануть невозможно! Это очень трудно и это очень просто! Запомни, мальчик! – продолжал расчувст-вовавшийся герцог, опустошая третью или четвёртую бутылку бургундского. – Твой будущий сюзерен Карл VIII видит каждого насквозь, и от того, как ты поймёшь мои слова, будет зависеть твой успех у первого человека Франции!»

Баярд дословно запомнил пламенную и проникновенную речь герцога. Неся её в своём сердце, Пьер сумел шагнуть много дальше всего, что касается рыцарских идеалов, в сравнении со своим бывшим патроном.

Часто задумывался Пьер не только о верности выбранного пути, но и о предназначении каждого человека, что в размышлениях и взглядах на мироустройство значительно возвышало его перед товарищами, решительно не понимавшими рассуждений «воина на поле и монаха в жизни». Посредственно одарённый природой физическим развитием и здоровьем, Пьер Баярд был чрезмерно награждён волей и духом. Непрерывно совершенствуясь в гимнастических залах, он делал всё возможное, чтобы быть лучше своих товарищей по оружию. К четырнадцати годам он уже был превосходным бойцом: умел прыгать через глубокие рвы, мог забраться на стену без лестницы и, конечно, великолепно фехтовал. Рыцарский доспех, громоздкий и тяжёлый, стал его постоянным одеянием.

Уверенно можно сказать, что Пьер Баярд был горячий и высокий патриот. Однако это был тот частый случай, когда воин своей эпохи, проливая кровь за собственную Родину, редко на ней бывал, большую часть жизни проводя в военных походах. И говоря словом честным, Баярд не тосковал по родным местам. Скорее наоборот – начинал хандрить, если подолгу засиживался без дела.

Добродетельный и духовный, он всё же был воин по призванию, и проливать чужую кровь, хоть и под покровом высших христианских мотивов, было его потребностью. Другое дело, как на это смотрел сам Господь! Но сомнения и размышления на этот счёт подавлялись и крушились, точно боевым молотом, мощнейшей рыцарской идеологией.

Музыка отношений дерева и реки начинала действовать усыпляюще. Чтобы прогнать дремоту, рыцарь потянулся, когда внимание его вдруг при-влекло облако пыли на другом берегу. Присмотревшись, Пьер различил скачу-щих галопом лошадей и крошечные ещё пока фигурки всадников. Де Баярд подскочил, точно ужаленный. Сомнений никаких не оставалось: враг всё узнал и спешил занять противоположный берег! Дальнейшее развивалось со стремительностью надвигающейся бури, и рыцарь действовал решительно!

– Мой верный оруженосец, Жак де Май! – обратился он так, как обра-щался лишь в минуты крайнего волнения и ситуациях исключительных. – Ска-чите к маркизу за подмогой, пока я удерживаю мост!

Жак де Май посмотрел на противоположный берег и ахнул.

– Но господин! Удерживать реку в одиночку – безумие! Это верная ги-бель!..

– Вы теряете драгоценное время, де Май! – перебил рыцарь. Голос его был как всегда ровным и спокойным, но Жак де Май, служивший своему гос-подину много лет, всё прочитал в его глазах: решимость, обречённость и… отсутствие малейшего страха!

– Делай, что должен, и будь, что будет! – хладнокровно произнёс свой любимый девиз Пьер Баярд.

– Храни вас Бог! – сорвавшимся голосом произнёс оруженосец, вскочил на коня и дал ему шпоры.

Де Баярд успел прочитать молитву. Потом трижды поцеловал землю, из-влёк из ножен меч и спокойным, твёрдым шагом двинулся на середину моста.

Жак де Май, скакавший карьером, обернулся и успел заметить, как круп-ный отряд в пару сотен вражеской кавалерии галопом приближался к мосту, в то время как крошечная фигурка его господина уже подходила к середине. Ничтожная, она словно песчинка была на фоне закованных в броню конных всадников.

Рыцарь достиг середины моста и, уперев в него остриём свой огромный меч, опёрся о яблоко рукояти подбородком, спокойно поджидая неприятеля. Никогда не дрожащие кисти его, облачённые в латные рукавицы, небрежно ле-жали на крестообразной гарде на совесть отполированного меча. Солнце играло мутными расплывчатыми бликами на хорошо промасленном саладе , панцире и латной юбке. Весь доспех тихонько брякал от дрожащего и трясущегося возрастающей дрожью моста под тяжёлой поступью вражеской конницы.

Неприятельский отряд ещё издалека заметил крошечную фигуру рыцаря, в одиночку решившего оборонять мост. Сначала прозвучали возгласы изумле-ния и даже восхищения. Однако они быстро сменились насмешками и оскорб-лениями.

Вражеский отряд уже вступил на мост. Гром копыт и лошадиное ржание были оглушительны. Деревянный мост теперь крупно содрогался и жалобно потрескивал под сотнями конских копыт, сообщая уже громкое бряцание дос-пеху рыцаря. Казалось, колебался, гудел и густел сам воздух! Однако сердце Пьера Баярда по-прежнему билось спокойно, а дыхание оставалось ровным. Он не рассчитывал выжить в такой схватке, попрощавшись с жизнью. Но в глазах его, таких кротких и стальных одновременно, не просвечивало и малейшей тени страха – лишь твёрдая решимость стоять до последнего!

Один из конных латников, даже не удосужившийся вынуть меч, правой рукой правил лошадью, а в левой сжимал огурец, съеденный до половины. Размахнувшись, он кинул огрызок в сторону рыцаря. Пролетев над головами сотоварищей, огурец разбился о салад невозмутимого Пьера Баярда, вызвав взрывы истерического хохота и презрительного улюлюканья со стороны глумливых испанцев.

Первая шеренга, состоящая из четырёх всадников, обнажила мечи скорее из куража, в стремлении усилить воинственное впечатление. В действительности отряд и не предполагал вступать в схватку с несчастным безумцем, намереваясь попросту растоптать его, как досадную помеху.

Когда до столкновения оставалось несколько мгновений, невозмутимый Пьер Баярд, до последнего момента остававшийся неподвижным, вдруг издал боевой вопль и кинулся на врага. Он своим страшным мечом нанёс удар такой чудовищной силы, что за раз все четверо воинов были сбиты прочь с лошадей! Первый был разрублен надвое, второй угодил под копыта своего же коня, двое остальных с громким плеском попадали в топкие заболоченные берега и под тяжестью доспехов стремительно пошли ко дну!

Не теряя инициативы, Пьер нанёс серию молниеносных сокрушительных выпадов, под которыми упали замертво ещё несколько испанцев. Меч его разил страшно, с ужасным хрустом прорубая вражеские доспехи, головы, тела! Выцветшее дерево моста быстро стало тёмным и скользким от крови, ручьями лившейся в мутные воды Гарильяно. С жутким скрежетом прорубаемого железа смешались боевые вопли, лошадиное ржание, крики изумления, страха и проклятий! Случилась безобразная свалка, так как задние воины напирали на передних, и многие испанцы погибли в давке под копытами собственных лошадей. А блистательный Пьер Баярд всё продолжал разить, понемногу отступая к своему берегу, теснимый конным неприятелем!

Маркиз Лодовико де Салуццо разгадал хитрость испанцев с их отвле-кающим манёвром, но слишком поздно. Бледный, с дёргающимся правым гла-зом, он в любую секунду ждал катастрофы, если испанцы перешли Гарильяно. Своей танцующе-прихрамывающей походкой маркиз бесцельно и потерянно расхаживал взад и вперёд, заложив руки за спину. Наконец, собравшись с мыслями, с минуты на минуту ожидая превосходящих численно испанцев, он хотел отдать распоряжение подготовиться к бою, когда завидел скачущего во весь опор Жака де Мая – оруженосца Пьера Баярда.

Лишь тот спешился, маркиз, не дав сказать, схватил оруженосца за плечи и высоким от волнения голосом начал его допрашивать:

– Берег занят неприятелем? С какой стороны ожидать нападения? Какова численность? Не молчите, умоляю!

– Ваша светлость! Отряд в двести всадников кавалерии пытается форси-ровать реку! – прерывисто заговорил Жак де Май. – Пьер Баярд удерживает мост, но необходима помощь!

Маркиз не поверил его словам.

– Удерживает мост? Против двухсот кавалерии?! Один?!

– Так точно, Ваша светлость, но дорога каждая…

– Кавалерия, к бою! – не дослушав, прогремел маркиз, и отряд из сотни французских рыцарей что есть духу помчался к Гарильяно.

Пьер Баярд, величественный и страшный, с головы до ног облитый красным, дорого отдавал каждый свой шаг назад. Испанцы, так беспечно насмехавшиеся раньше, теперь были в ужасе от того, какой ценой они платили за каждый отвоёванный клочок моста. Больше половины из них были порублены, либо растоптаны лошадьми, либо сброшены в реку. До берега оставалось совсем немного. И это ничтожное расстояние сейчас служило неким залогом жизни отважного рыцаря – когда мост кончится и все сражающиеся окажутся на берегу, ничто уже не помешает испанцам взять рыцаря в кольцо, и тогда Пьер Баярд будет обречён.

Воин уже не надеялся на помощь, когда вдруг раздался боевой клич французской кавалерии. С сотней подоспевших рыцарей Пьер Баярд опрокинул неприятеля, обратив в позорное паническое бегство. Некоторые французы продолжили преследовать неприятеля.

Усеянный мёртвыми рыцарями и лошадьми мост был отбит!

Маркиз де Салуццо спешился и подошёл к тяжело дышавшему, едва стоящему на ногах Пьеру Баярду. Отважный рыцарь был ранен и насилу пере-водил дух. Губы и подбородок маркиза задрожали, глаза наполнились слезами, и, ни слова не говоря, он заключил героя в объятья под громкое приветственное салютование. С горящими восхищением и полными слёз глазами рыцари подняли своего кумира на руки и под общее ликование понес-ли к лагерю.

Таких триумфов духа история ещё не знала!

Уцелевшие и посрамлённые испанцы, бившиеся тогда на мосту, утвер-ждали, что против них сражался сам сатана.

Людовик XII, король Франции, слушая удивительный рассказ невиданного боя при Гарильяно, еле сдерживал возгласы восхищения одним из своих лучших рыцарей! В герб первому герою Франции Людовик пожаловал почётную надпись: «Unus vires agminis habet» – «Один имеет силу целого войска». Король Франциск I, преклонявшийся перед Баярдом, в битве при Мариньяно попросил его посвятить себя в рыцари.

Пьер Баярд пользовался безграничным уважением не только товарищей по оружию, но и врагов. Когда рыцарь погиб на поле брани и тело его было в руках неприятеля, обе армии заключили временное перемирие, чтобы воздать достойные почести величайшему из воителей. Таким был последний рыцарь Европы – Пьер дю Террайль де Баярд.

Челябинск

Июнь 2010